— Вы точно рехнулись!
— Даю последний шанс избежать ненужных страданий, если, конечно, есть желание им воспользоваться. Итак, какой пароль?
Португалец чувствовал острие ножика на своем мизинце и понимал, что положение прескверное. Самое ужасное, что альтернативы никакой не было. Опять же левый глаз подбит, ладонь правой руки частично в гипсе, по всему телу усталость… А тут еще и предательство, в результате которого женщина держит его под прицелом, а бешеный полицейский завалил на пол и грозится отрезать палец. Код от дверного замка — его единственное спасение, потому что и этим отморозкам не хочется сгореть заживо. Но как же поступить?
— А с какой такой радости я, черт возьми, должен говорить вам код? Чтобы сразу после этого меня пристрелили? — спросил Томаш, отчаянно пытаясь найти хоть какой-то выход.
— Все мы умрем, кто раньше, кто позже, — ответил почти по-отечески господин главный инспектор. — Единственное, чего мы не знаем, — КАК это случится. Будет ли наша кончина скорой и безболезненной или доведется пройти через жуткую боль и невыносимые страдания. Я предлагаю самому выбрать нужное. Как говорится, сделай свой выбор! — внезапно его голос приобрел предельную жесткость. — Говори код!
— Да пошел ты!.. — вырвалось у португальца.
Израильтянин глубоко вздохнул. Запасы его терпения, и без того скудные, полностью истощились.
— Видит Бог, я не хотел!
Острейшая боль мгновение спустя пронизала все тело Томаша, но эпицентром ее был мизинец левой руки, который принялся пилить перочинным ножиком Арни Гроссман. Муки были неописуемыми. Вспышки света в глазах и нечеловеческие вопли сопровождали каждое движение лезвия по пальцу. Жертва умоляла на всех языках прекратить пытку, сжалиться, пыталась объяснить, что так нельзя, но слов было не разобрать из-за криков, то и дело вырывавшихся из глотки, будто они могли хоть в какой-то степени облегчить нестерпимые страдания.
Гроссман задался целью довести ампутацию до конца.
LXXVI
Но тут что-то случилось.
Когда боль, казалось, достигла своего апогея и надежд на прекращение истязания не было никаких, Томаш, собиравшийся уже раскрыть свою великую тайну, ощутил, что насильник как-то мгновенно обмяк, да и левую руку никто больше не удерживал.
Португалец резко дернул руку и прижал ее к телу, чтобы хоть как-то унять боль. Он еще понятия не имел о том, что произошло, но, слава Богу, произошло. От ощущения жесточайшей боли в мизинце было не скрыться, не уйти, но он хотя бы сообразил, что уже можно приоткрыть действующий глаз, чтобы понять, отчего же Гроссман прекратил экзекуцию.
Перевернувшись с живота на спину, он увидел израильтянина на карачках с выражением несусветного удивления на багровом лице. Вытаращенные глаза вот-вот должны были выпасть из орбит, а язык уже вывалился наружу… Кончик какого-то кинжала торчал из горла на уровне Адамова яблока, дрожавшего при каждом выбросе крови.
— Ба-бах!
— Ба-бах!
Эти два выстрела чуть не разорвали барабанные перепонки Томаша. Ему показалось, что он практически оглох. Только тут он заметил в дыму движение еще одной фигуры, находившейся за израильтянином. Приглядевшись к падающему человеку, португалец понял, что это Арпад Аркан. Президент фонда упал на пол животом вниз и лежал, как мешок. Продырявленный мешок: из двух отверстий на спине толстяка поднялись струйки дыма, как из кратера ожившего вулкана.
Бросив взгляд в сторону, португалец догадался, что стреляла Валентина — она продолжала держать пистолет дулом в их сторону. Если бы не боль, Томашу могло бы показаться, что все происходящее — тяжелый сон. И вновь возникший в нем из небытия Арпад Аркан, по-видимому, совсем недавно пришел в себя, вытащил из руки клинок, которым его ранили. Затем он осознал серьезность пожара в Святая святых и бросился к бронированной двери. Приблизившись, должно быть, увидел, как Гроссман истязает Томаша. Сориентировавшись в обстановке, глава фонда подкрался к мучителю и проткнул его шею любимым оружием сикариев. Жаль только, что в этом горящем бедламе он не заметил итальянку, а возможно, недооценил ее истинную роль в происходящем. В результате — пуля в спину.
— Спятила, что ли? — крикнул он с яростью итальянке, бросившись в Аркану. Даже голос сел от гнева. — Совсем крыша поехала?