Мы оказались словно в магазине готового платья. На вешалках кругом висело много одежды. Было нестерпимо душно и пыльно. И тут я поняла, что эти платья — мои мысленные пожелания хорошей одежды в течение всей жизни. Здесь же я видела свою душу словно распятую, повешенную на вешалке, как костюм. Душа моя точно претворилась в платье и пребывала, задыхаясь, в скуке и томлении. Тут же стояла как бы клетка, в которой томилась тщательно одетая женская фигура: она словно умирала и не могла умереть от скуки. Эта душа задыхалась от пустоты и скуки тех суетных тщеславных желаний, которыми тешилась в жизни мысленно. Я поняла, что все это представляет мытарство за мшелоимство, за суетную любовь к красивым одеждам. Меня охватило чувство вины — такой осязательной она никогда не ощущалась при жизни. Стало понятно, что в случае моей смерти здесь бы мучилась, томясь, в пыли моя душа.
Но отец Стефан провел меня дальше. (Должна оговориться, что мне очень трудно излагать виденные образы, слова не могут передать их тонкость и необычайную убедительность. Все сейчас звучит грубо и вместе с тем бледно). Я увидела как бы прилавок с чистым бельем. Две мои родственницы (в то время еще живые) без конца перекладывали с места на место чистое белье. Невыразимой тоской и томлением духа повеяло на меня от этой картины. Отец Стефан мне объяснил, что так они бы мучились, если бы тогда умерли. В пояснение могу сказать, что эти родственницы проводили жизнь спокойную, нравственную в обывательском смысле слова, но эгоистичную. Они не совершили смертных грехов, были девицы, но не заботились о спасении, спали в житейском уюте, жили без смысла, и эта безцельность перешла бы вместе с их душами в вечность.
Отец Стефан вывел меня и из этого кольца. Мы пошли дальше, и вдруг наш путь преградили весы. На одну чашу безпрерывным потоком падали мои добрые дела, а на другую с сухим треском сыпались пустые орешки. Они только ударяли по левой чашке весов, но, несмотря на это, пустая чаша перевешивала полную. В их треске звучала злая насмешка надо мной: эти пустые орешки изображали собой самоуслаждение, сопутствующее моим добрым делам, тщеславие, их обезценивающее. Пустые орешки перевесили… Первая чаша взвилась высоко. Я стояла безответная, убитая, осужденная. Вдруг на правую чашу упал кусок пирога или торта и перевесил. Словно кто-то в долг дал мне. Возможно, это были чьи-то молитвы или доброе дело. Весы исчезли, путь опять был свободен. Затем я увидела словно класс, наполненный солдатами, с укором глядевшими на меня. И тут я вспомнила о своей недоконченной работе: одно время мне пришлось заниматься с увечными воинами. Но потом я уехала, не отвечала на их письма и запросы, оставив их на произвол судьбы в трудное переходное время первых годов революции… Дальше меня окружила толпа нищих. Они протягивали ко мне руки и говорили умом, без слов: «Дай, дай!» Я поняла, что этим бедным людям я могла бы помочь при жизни, но почему-то не сделала этого. Непередаваемое чувство глубокой виновности и полной невозможности оправдать себя снова наполнило мое сердце. Мы пошли дальше. Еще я видела свой грех, о котором никогда не думала, — неблагодарность по отношению к прислуге, именно то, что труд ее принимала как нечто должное.
С трепетом я следовала за отцом Стефаном, и вдруг перед нами предстала гора пустых бутылок. Что-то нелепое, глупое было в ней. Гора словно надувалась, величаясь. Это, увы, была моя гордость. Непередаваемо остро я почувствовала всю глупость и ложность ее. И опять остановилась, не находя мысли, оправдывающей меня. Если бы я уже умерла, то должна была бы трудиться на этом месте, чтобы словно откупорить каждую пустую бутылку, и это было бы мучительно и безплодно. «Еще не умерла», — подумал отец Стефан и как бы взмахнул гигантским штопором, вскрывшим сразу все бутылки. Этот штопор символизировал собой благодать. Путь открылся, и мы пошли дальше.
Оглянувшись, я заметила, что по моим следам ползет большая длинная слюна с лицом женщины, неотступно с ненавистью глядящей на меня, следящей своими нечеловеческими злобными глазами за каждым моим движением. Она словно хотела броситься на меня, подползая, и задушить, обвив змеей. Помертвев от ужаса, я поняла, что это страсть раздражительности и вместе с тем бес раздражительности, преследующий меня. Отец Стефан отстранил попытки слюны обвить меня словами: «Еще не умерла». Неотступно, с нечеловеческой злобой глядя на меня, она ползла за мной почти до конца мытарств. Слева бушевала бурная река со множеством людей, как бы яростно бьющих друг друга бревнами. При виде меня они неистово закричали, замахали бревнами, требуя меня как должницу. Это было мытарство гнева проявленного, несдержанного. Надо ли говорить, в каком ужасе была я! Вслед мне неслись вопли и бешеный плеск из реки гнева. Со словами «еще не умерла» отец Стефан повернул вправо, и мы очутились перед запрудой. Шли сложным шлюзом, состоящим из системы тонких трубочек, сквозь которые просачивалась вода. Как будто в этой картине не было ничего страшного, но нестерпимым ужасом и мукой веяло от нее. То было мытарство гнева сдержанного, непроявленного, внутреннего. Система тонких трубочек необычайно убедительно изображала сплетение тайных помыслов памятозлобия, недоброжелательности.