Кэти нашла удостоверение и протянула его мне. Оно было совсем новенькое, даже блестело. Кэтрин Поуэлл. Две недели назад ей исполнилось шестнадцать лет.
"Это пса к жизни не вернет. - Ветеринар взял у меня права Кэти и вернул их ей: - Поезжайте домой".
"Мне надо занести ее имя в записи о происшествиях", - настаивал помощник.
Она вскинула голову и произнесла:
"Кэти Поуэлл".
"Оформлять будем позже", - решительно сказал ветеринар.
Но они так ничего и не оформили. На следующей неделе началась третья волна инфекции и, видимо, уже не было смысла что-то оформлять.
Подъехав к зоопарку, я притормозил возле стоянки. У Эмблеров дело прямо кипело. Вокруг старенькой "виннебаго" крутился с десяток ребятишек, и рядом стояло несколько машин.
- Куда ты, черт возьми, запропастился? - раздался голос Рамирез. - И где твои снимки? Я договорилась с редакцией "Республики" о том, что мы меняемся материалами, но они требуют права первой публикации. Мне нужны снимки сию минуту!
- Я пришлю их, как только буду дома. А сейчас я еду по делу.
- Черта с два по делу! Сейчас ты едешь к своей старой приятельнице. Эту поездку тебе газета не оплатит, не надейся.
- А ты раздобыла сведения об индейцах племени виннебаго? - спросил я.
- Да. Они жили когда-то в Висконсине, но больше их там нет. В середине семидесятых годов их насчитывалось еще около тысячи шестисот в резервации, а всего четыре с половиной тысячи, но к 2000 году осталось только человек пятьсот, а теперь вроде бы их уже не осталось, и неизвестно, что с ними случилось.
"Я могу тебе сказать, что", - подумал я. Почти все погибли в первую волну. В этом обвиняли правительство, японцев, озоновый слой: после второй волны Гуманное Общество издало всякие законы для защиты оставшихся в живых, но было уже слишком поздно, критический минимум сохранения популяции был перейден. А потом уж третья волна стерла с лица земли последних. Может, кто-то из них сидит еще где-нибудь в клетке, и, окажись я в тех местах, я бы его сфотографировал.
- Я послала запрос в Бюро по делам индейцев, - сказала Рамирез, - и они обещали еще связаться со мной, а тебе, как я вижу, на "виннебаго" наплевать. Ты только хотел сбить меня с толку и отвлечь. Чем ты занялся?
Я повернулся к щитку управления и хотел было выключиться, но Рамирез продолжала:
- Что с тобой творится, Дэвид? Два больших материала ты бросил, а теперь даже снимки не можешь прислать. Господи, если что-то у тебя не заладилось, ты ведь можешь поделиться со мной. Я готова помочь. Это как-то связано с Колорадо, признайся.
Я нашел кнопку и выключился.
Шоссе было заполнено машинами, которых становилось все больше с наступлением дневного часа пик. Дальше они разбегались по дорогам с разделителями. За поворотом Ван-Бюренского шоссе к бульвару Апачей сооружали новые полосы. С восточной стороны уже стояли бетонные формы, а на двух полосах из шести с моей стороны сооружали опалубку для новых форм.
Эмблеры, видно, пробрались мимо строителей дороги, хотя у них на это могло уйти недель шесть, стоит только посмотреть, в каком темпе дорожники работают, как они потеют и опираются на лопаты под жарким послеобеденным солнцем.
Шоссе на Месу еще было открытым, многополосным, но, как только я миновал город, вновь пошло строительство разделителей. На этом участке работы уже подходили к концу: с обеих сторон стояла готовая опалубка, и большая часть форм была уже залита бетоном. По этой дороге Эмблеры не могли приехать из Глоуба. Полосы тут такие узкие, что и "хитори" едва проходит, а ряды, предназначенные для автоцистерн, отгорожены. Шоссе Сьюперстишен все разделено, старая дорога из Рузвельта - тоже, так что никаким образом не могли они приехать из Глоуба. Непонятно, как они вообще могли проехать. Разве только по какой-нибудь многополосной дороге, в ряду для водовозов.
"Ах, Боже, чего мы только не насмотрелись", - говорила миссис Эмблер. Интересно, что они вообще могли видеть, мчась ночью по пустынной дороге, словно пара тушканчиков, стараясь, чтобы дорожные фотокамеры не зафиксировали их номер.
Рабочие еще не поставили новые дорожные знаки, я проскочил Узел Апачей и был вынужден проехать половину шоссе Сьюпириор, не имея возможности выбраться из своей узкой полосы, отгороженной бетонными стенками. Только на середине этого шоссе оказался разрыв, и я смог повернуть назад.
Кэти жила в поселке Сьюперстишен, сооруженном у самого подножия горы Сьюперстишен. Что я скажу Кэти, когда увижу ее? За те два часа, что мы провели вместе, я произнес не более десятка фраз, в основном кричал и командовал. В джипе, по дороге к ветеринару, я разговаривал с Аберфаном. А потом и вовсе не обращался к ней.
А может быть, я и не узнаю ее. Мне ведь запомнился только загорелый носик и поразительная открытость. Спустя пятнадцать лет и то, и другое могло измениться. Носиком давным-давно занялось, наверное, солнце Аризоны. Ну, и она вышла замуж, и развелась, и ее увольняли с работы, и мало ли что еще произошло с ней за эти пятнадцать лет, отчего лицо ее могло потерять прежнюю открытость. А тогда, собственно, незачем мне было тащиться в такую даль. Но на что уж непроницаемой маской было закрыто лицо миссис Эмблер, и все-таки оказалось возможным поймать ее врасплох. Если завести с Кэти разговор о собаках. И если она не будет знать, что ее фотографируют...
Кэти жила в доме с солнечным отоплением старого типа: с плоскими черными панелями на крыше. Дом выглядел прилично, но не был чересчур чистеньким. Трава вокруг не росла - водовозы не находили нужным заезжать в такую глушь, Узел Апачей был во всех отношениях не так важен, как узлы Финикса и Темпе. Но все-таки перед домом был палисадник, выложенный плитами черной лавы и чередовавшимися с ними срезами опунции. Во дворике за домом росло чахлое деревце пало верде [дерево с зеленоватой корой на ветвях, в жаркое время года теряющее листву], к нему была привязана кошка, а под ним маленькая девочка играла с автомобильчиками. Я вытащил айзенштадт, подошел к двери дома и позвонил. В последнюю минуту, когда уже поздно было передумать и уйти - она уже открывала решетчатую дверь, - мне пришло в голову, что она может не узнать меня и мне придется объяснять ей, кто я такой.