Однако даже тогда, когда это уже свершилось, далеко не все верили в успех затеи Петренко. «Вот погоди, — пророчили ему некоторые товарищи с других, таких же зажатых в пустыне застав, — летний зной задушит твою «инициативу», и ты сам откажешься от аллей и парков. На песке этом, каракумском, хорошо строить только воздушные замки».
Но прошло лето — деревья выстояли, подросли, набрали силу.
— Сдаюсь, — сказал Михаил Матвеев, — и очень даже рад, что ты победил в этом споре, Федор Иванович. А раз так случилось, принимай меня в свое войско убежденных оптимистов.
И Матвеев тоже взялся за лопату.
На следующий год посадили на заставе еще четырнадцать корней. Они тоже почти все прижились. И это давало основание дерзать и дальше.
К следующей осени Петренко выяснил, что хорошо может расти в условиях его заставы вечнозеленая моклюра и что сажают ее семенами. Сумели раздобыть пакетик семян моклюры, и они чудесно взошли…
Историю этого пограничного оазиса я узнал не только потому, что донимал вопросами капитана Петренко и пограничников. Я листал объемистый альбом, в котором вместе с поблекшими видимо тоже от жары, любительскими снимками, были подсчеты, в каком году, сколько корней и каких было посажено и кто был особенно старательным.
Я листал альбом и видел за окнами изумрудную зелень. На заставе к той поре, когда я туда попал, росло уже около трех тысяч деревьев — целый парк среди пустынных песков, единственный на сотни километров.
— А вода? Как удалось ее получить столько, чтобы обеспечить все это зеленое царство? — спросил я.
Петренко улыбнулся:
— Вполне хватило и людям и растениям. Мы научились рационально использовать ее. Не тратить попусту ни единого литра. За своим парком ухаживаем постоянно и очень внимательно, в меру сил оберегаем его от пустыни. И зелень платит нам добром — дает прохладу и плоды.
— А разве у вас есть и плодовые?
— Есть. Шестьдесят корней урюка, например. Он оказался самым неприхотливым и выносливым. Пробовали разводить и другие фруктовые, но они в нашем климате жить категорически отказываются. Однако есть еще кое-что. Пойдемте.
Мы вышли в тенистую аллею перед казармой, и Петренко повел меня по ней к просторной ажурной беседке с решетчатой крышей, густо оплетенной какой-то зеленью. На крыше восседал жилистый черноглазый солдат в майке, белизна которой резко контрастировала с бронзовыми плечами и шеей. Лихо, как заправский парикмахер, солдат орудовал кривыми садовыми ножницами. А внизу другой солдат такими же ножницами срезал желтые, похожие на змей, ленты лозы.
— Виноград? — спросил я, никак не ожидая встретить тут это влаголюбивое и довольно прихотливое растение.
— Да, виноград. Несколько лет назад решили сделать пробу, посадили десять лоз, они принялись, а на другую осень дали урожай. Теперь их шестьдесят.
— Хорошо подросла за лето лоза, — авторитетно сказал парень, сидевший на беседке. — Следующим летом всю крышу заплетет, а урожай будет еще больше.
— Вам, Курбанов, и карты в руки, — кивнул Федор Иванович, — вы специалист — не мне чета. Раз обещаете, будем ждать урожай. — И, обращаясь ко мне: — Пойдемте, отведайте нашего винограда, сохранилось несколько гроздей. К тому же, как говорится, остатки сладки.
По дороге Петренко объяснил:
— Эти парни с детства занимались виноградарством, их, так сказать, наследственным делом. Джумангельды Курбанов — туркмен, Бабаджан Зиедов — таджик. Понятно, что на заставе они взяли виноград под свою опеку.
Мы шли по чистенькой, с побеленными бортиками дорожке. Старательно были побелены и стволы деревьев вокруг, чем-то отдаленно напоминающие рощицу русской березки. Солдат с перепачканными известкой руками и лицом кисточкой наносил на деревья защитный белый слой.
— Эта аллея — «надел» Николая Васильева. Солдат отвечает перед товарищами за состояние группы растений, — объяснил Петренко. — У нас участки распределены между всеми пограничниками заставы. Каждый приобщается к садоводству. Вначале некоторые идут на это дело с неохотой, а потом, и очень скоро, сами становятся болельщиками. Ухаживают за аллеей офицеры и члены их семей.