После того, как эта сцена заканчивается, сын святого отца открывает двери храма, и они заходят внутрь. Я отправляюсь в лачугу, чтобы начать писать все это. Чтобы рассказывать историю не прошлого, но настоящего, окропленного прошлым, словно стена кровью после выстрела в голову.
Я – множество историй одной жизни. Я – белая стена с каплями крови и дерьма в виде опыта. Я – единица времени и пространства.
Сейчас я сижу в холодном домике и греюсь буржуйкой. Жру бургеры и заливаюсь шипучкой. Пишу заметки о том, каким я стал.
«А те помои, которыми кормит жирный ублюдок, они питательнее», – вот, о чем я думаю в этот момент.
Открываю глаза. Темная, холодная ночь в этом сером городе. Она больше похожа на липкую слизь, что медленно проникает в самые потаенные уголки людских мыслей, что заползает в сны.
Открываю глаза от непривычного для меня звука посреди ночи. Обычно я слушаю истерику ветра. Слушаю, как он разбивается о кресты и озлобленно свистит. Слушаю, как он плачет дождем. Слушаю, как воет снегом. Но здесь что-то другое.
Я недоверчивый кусок мяса.
Прислушиваюсь. Мультипликаторы, сидящие внутри меня, уже начали составлять страшные картинки, чтобы показать мне то, с чем сопоставляется этот пришедший из темноты звук. В углах лачуги я вижу маленькие глаза, что наблюдают за мной. Это могут быть крысы. Голодные грызуны, что готовы питаться плотью и кровью. Что готовы накинуться на меня, поняв, что из меня получится неплохой ужин для целой стаи.
Я вижу в углах маленькие глазки, что с интересом наблюдают за мной, и думаю, что помимо крыс это может быть просто тот самый мультик сознания. Сейчас он находится в разработке, и поэтому я вижу лишь черные точки зрачков на фоне совершенно белых белков.
– Эта иллюзия не может быть источником этих звуков, – говорит первый голос.
– Слишком громко, слишком далеко, слишком неотчетливо, – говорит второй голос.
– Даже для ветра это было бы слишком странной песней одинокого скитальца, – третий голос озвучивает свои мысли.
– Это не могут быть мертвецы. Ведь они уже мертвы. Это не может быть галлюцинацией, мы бы ее распознали, – задумчиво произносит четвертый мой невидимый собеседник.
– Ведь это чистое счастье, это стоны оргазма, – кричит пятый голос, и мое лицо расплывается в улыбке.
Выхожу на улицу. Ночь неподвижна. Я смотрю в сторону рабочих суток и понимаю, что звук исходит не оттуда. Начинаю прислушиваться и теперь, покинув теплое помещение, нагретое буржуйкой, я могу различить слова, которые доходят до сюда.
– Давай! Давай сильнее! Трахай меня! – кричит женский голос. – Не останавливайся! Никогда не останавливайся! Двигайся!
Поворачиваю голову в сторону храма. Там горит свет, и мозаика в моей голове собирается в полноценную картинку.
Я – подслушивающий сотворение греха.
Холодно. Возвращаюсь в лачугу. Темно. Теперь звуки отчетливо слышны. Я различаю слова, и мне это не нравится. Мне не нравится слушать стоны счастья, которыми закатывается девушка с кожей белой, как снег, и огненно-рыжими веснушками, которыми усыпано все ее белое лицо.
Нужно отвлечься от этого. Нужно занять себя, свои мысли. Собираюсь и иду работать. На улице холодно. Сама улица не издает ни единого звука. Сама улица мертвенно тихая, какой и положено ей быть на кладбище. Сама улица не содержит ни единого тела, ни единой здоровой души… Здесь только я. Я безумная душа в гнилом теле.
Очередная холодная рабочая ночь в этом протухшем городе. Опять клацающий о землю лом, опять звенящая лопата. Все это, чтобы прогнать мысли о сексе, все это чтобы забыться, все это, чтобы перестать слышать ту девушку, которая пришла к коммерсанту.
– Первый день в аду был тяжелым, – думаю я. – Первый день в аду закончился тогда, когда меня вырубило на вонючих матрацах. Первый день был наполнен физической болью и слабостью, первый день был отравлен количеством выпитой ранее дряни, первый день был в стиле крутого пике из рая прямо в ад. Но за что мне это второе испытание?
– О, да! То, как она стонет, это звучит музыкой, – говорит первый голос.
– Эта музыка пробуждает в тебе человека, – второй голос подхватывает тему.
–Эта музыка стонов вытаскивает из глубины твоего человека зверя, – третий голос говорит во мне.
– Зверь древний и озлобленный, зверь бешеный и не подвластный контролю! – четвертый голос заканчивает свое предложение, и я вытягиваясь в полный рост.
Руки сами по себе раскидываются в стороны, в одной зажат лом. Затем голова запрокидывается назад. Я смотрю в ночное заполненное звездами холодное небо декабря. Из моей груди волной пробивается смех. Совершенно безумный, будто бы рассудка вовсе больше нет…