– Какой пессимизм! Милая, нельзя так безнадежно смотреть, надо попробовать, постараться!
– Пробовала. Старалась.
– Значит, недостаточно! Ради двоих детей, ради того, чтобы дети не теряли отца, чтобы воспитание их шло правильным путем, надо не посчитаться с самолюбием, обидами, отмести их в сторону, запереть на замок. Я вижу, чувствую, ты – волевая женщина, самостоятельная, это хорошо, такой и стремится сделать женщину наша советская жизнь, но помни, ты работник культурного фронта, тебя учили и воспитывали в духе нашей передовой морали, для всех других женщин ты должна являть собою пример и в личной жизни. Ты знаешь, как твое поведение может на других воздействовать? Так прояви же нужную в данной ситуации волю, выдержку, настойчивость! Пусть другим, менее сознательным, это послужит образцом. Ты понимаешь, ваши отношения не только лично вас касаются. То, как вы себя, а точнее, как ты себя поведешь, это скажется на всей морально-политической работе в вашем колхозе. Вот Михаил Константинович, парторг, твой односельчанин, – он тоже тебе это подтвердит. Правильно я говорю, Михаил Константинович?
Капустин качнулся на стуле.
– Правильно. – От долгого молчания голос у него прозвучал хрипло, неясно, он кашлянул, повторил громче: – Правильно.
Речь Варвары Кузьминичны до последней минуты была ровной, матерински-вразумляющей по тону, но сейчас она уже горячилась, – в Любе она чувствовала непонятную для себя глухоту к своим словам, замкнутость, какую-то отгороженность от себя, и это обидно задевало Варвару Кузьминичну, – она говорила так убедительно, так непременно должны были ее слова перестроить в Любе все ее мысли и настроения…
– Помню я своих сверстников и сверстниц, молодежь военных лет… Мы не так легко относились к семейному союзу. А ведь тоже были горячие, самолюбивые, неуступчивые. Войну прошли. У многих она души жестоко изрубцевала. А жили как? Кругом одни разрушения, полуголод, нехватка самого нужного. Теперь время совсем иное, можно сказать, нужды никто ни в чем не имеет, и одеться, и обуться, и сыты все, телевизоры и холодильники в каждом доме, – а в семьях неполадки, страшно даже цифру назвать, сколько молодых семей распадается! Наш район по количеству разводов скоро уже на первое место в области выйдет. А это прежде всего нам, руководителям, старшему поколению стыд. Не умеем, значит, воспитывать, влиять на молодежь. Но разве мы не стараемся, не делаем все от нас зависящее? Ну что ж, позорьте нас, будем краснеть, сквозь землю проваливаться. И вот что главное, – повернулась Варвара Кузьминична к Капустину, как будто, только с ним делилась этим обстоятельством, – с кем ни поговоришь, в чьи ссоры, споры ни вникнешь, – никаких серьезных, объективных причин. Одни мелочи быта, пустяшная борьба самолюбий, неуступчивость характеров. Пьянство я не беру, это случаи особые, их, в общем, мало… Вот вас с мужем взять, – теперь она уже опять говорила Любе, – что вам не жить? Молодые, здоровые, красивые… Всем обеспеченные. Я поинтересовалась, навела кое-какие справки…
Варвара Кузьминична щелкнула замками портфеля, порылась в нем, вынула бумажный лист.
– Вот. Справка колхозной бухгалтерии. Владимир Гудошников. Заработки за этот год, за прошлый, за позапрошлый. И дом построить, и машину купить – на все хватит… Характеристика правления. Хороший производственник, один из лучших механизаторов, аморальных проявлений не допускает, в антиобщественных поступках не замечен. Взятые на себя соцобязательства выполняет с честью. В прошлом году поставил рекорд суточной выработки на своем комбайне… Победитель межрайонного соревнования пахарей, награжден ценным подарком и денежной премией… Как видишь, в производственном, общественном плане твой муж на хорошем счету, полезный колхозу человек. Не лодырь, не прогульщик, не пропойца, не хулиган. О главном в человеке мы судим по его трудовым, общественным качествам. У твоего мужа тут все в порядке. Побольше бы таких людей. У нас в колхозах и дела бы шли лучше. А хороший работник – это и хороший семьянин, надо только найти к нему подход, подобрать ключик, проявить чуткость…
Люба смотрела в угол – с прежним отстраненным выражением лица. Казалось, она совсем не слушает, слова скользят мимо нее, а она думает что-то свое, далекое. Мелкая слезинка блеснула на краю ее глаза, она стерла ее ребром ладони, жестом, выдававшим ее простонародную русскую бабью природу.
– Заявление я свое все же не возьму, – не поворачивая головы, сказала она. – Вы о детях говорили… Так для детей лучше, если они такого отца знать не будут… Прежде чем я его перевоспитаю, он их на свой лад двадцать раз воспитает… Если хотите знать, из-за детей я это и делаю…
Варвара Кузьминична сдвинула брови, выражение ее широкого, оплывшего, в резких складках лица стало совсем обиженным, недовольным, как будто непреклонное решение Любы наносило страдание прежде всего ей. Варваре Кузьминичне остро хотелось курить, пачка папирос, коробка спичек в портфеле манили к себе, но закурить было нельзя. Варвара Кузьминична взглянула на Михаила Константиновича как человек, исчерпавший свои средства и призывающий на помощь, – пусть теперь колхозный парторг выскажет Любе свое мнение. Но тот не отозвался на призыв, как будто не уловил или не понял его. Местный человек, он знал Любу, Володьку и их жизнь не издали, а как сосед, односельчанин и понимал, что Люба права, а Варвара Кузьминична хочет формального, правильного лишь своей, внешней формой. И те слова, что он должен был произнести, как парторг, в поддержку Варваре Кузьминичне, не шли ему на язык.
– Люди меняются, парень он молодой, толковый, можно на него повлиять, – сказала Варвара Кузьминична, не сдавая своих позиций перед Любой. – Ну, а если мы с ним поработаем, поговорим по душам, объясним, в чем его ошибки? Парторганизация и лично товарищ Капустин возьмут его под свой контроль? Он – как, тоже решительно за развод?
– А вот он сам идет. Он вам и ответит.
В коридоре протопали сапоги, дверь без стука растворилась, на пороге возник Володька – в комбинезоне, распахнутом во всю ширь груди, в черной суконной фуражке, сбитой на самый затылок, с мокрым чубом, прилипшим к потному лбу.
Володька метнул быстрый взгляд на всех в комнате, ничуть не смутился, увидев Любу.
– Здрасте! Звали?
– Здравствуй. Проходи, садись, – пригласила Варвара Кузьминична.
Володька бухнул сапогами, шумно вдвинулся в комнату. Глянул, куда сесть, – свободный стул был только рядом с Капустиным.
– Что, жарковато? – доброжелательно глядя на Володьку, настраивающим на доверительность тоном спросила Варвара Кузьминична.
– Ничего, жар костей не ломит.
– Трудимся? Как успехи?
– На высшем уровне!
Володька улыбался, показывая крупные зубы, на него приятно было смотреть: добродушный, бесхитростный малый, простак-работяга. Он подкупал этой своей наглядной простотой, силой и здоровьем, что зримо распирали его плотную фигуру, плечи, грудь, тесно обтянутую под комбинезоном синей пропотевшей майкой.
Варвара Кузьминична выдержала небольшую паузу, контакт с Володькой она уже чувствовала, он ей нравился, она благоволила к таким парням, у которых все просто, открыто, понятно, которые живут не столько умом и рассудком, сколько отдавшись на волю своего природного естества. Дерзки иногда на язык, озорны, шалопутны, но все же с ними в общем не так уж трудно, рано или поздно они обстругиваются гладко, шалости их, озорство, выходки не так уж серьезны и страшны, не дальше выпивок и драк в своих компаниях. А как удержаться от них такому вот здоровяку, из которого энергия рвется, точно пар из кипящего котла?
– Настроение, я вижу, у тебя боевое, – одобрительно сказала Варвара Кузьминична. – На уборке как собираешься работать?
– Как? Нормально… Просил вот условия для нового рекорда.
– Значит, опять порадуешь нас?
– Я бы порадовал.
– А почему «бы» и так неуверенно?
– Отказали. А по радио, между прочим, каждый день передают: поддерживать почин новаторов, множить ряды передовиков, создавать условия для новых производственных достижений… Может, конечно, я ошибаюсь, не так, как надо, понимаю… Радио у нас хриплое, не все в точности слышно… – сказал Володька с самокритичным видом. Но глаза его сверкали откровенной издевкой.