– Как добирались? – спросила Марья. За то короткое время, что мужчины провели возле калитки, она успела налить полный рукомойник, висевший на заборе, вынести из дома чистое полотенце.
– На заводском автобусе.
– Много вас?
– Десять человек. Там они, у правления. По квартирам разводят. Может, еще пару-тройку ребят сюда возьмем? Дом у вас просторный, места хватит.
– Нет уж, никого сюда больше не тащи! – отрезала Марья, не заботясь, что ее слова могут обидеть Алексеева приятеля. – Дом просторный, а готовить на такую ораву?
– Обед нам в поле дадут, а завтрак, ужин – много ли труда? Какая разница, на двоих, на пятерых? А нам бы в куче веселей.
– Разница! Ты сам-то готовил когда? Попробуй, а потом уж говори… Ишь, добрый какой – на чужой-то труд!
Марья, в отличие от Федора, с Алексеем не церемонилась, выкладывала все напрямки, без дипломатии. Характер у нее был резковатый, «неудобный», как признавала сама Марья.
Гости помылись. Молчаливый Сериков, ничего больше пока не сказавший, кроме своей фамилии, держался, однако, без стеснения, свободно. Так, бывало, вели себя солдаты в войну. Только зашел в дом, на короткий постой, и через пять минут он уже как давний, тутошний житель: знает, где топор лежит, каким ведром из колодца воду брать, как хозяйку зовут, как кошку, корову кличут… Раздевшись до пояса, Сериков, шумно фыркая, выплескал на себя весь рукомойник, затем достал из рюкзака безопасную бритву, приладил на заборе зеркальце и тщательно подправил свои усики. Еще добрый десяток минут смотрелся он в зеркальце, поворачиваясь к нему одной стороной лица, другой, срезая бритвой где волосок, где просто скобля уже по бритому месту.
Обеда Марья еще не готовила – гостей в этот день не ждали и не обеденное было еще время. Поэтому Алексей с приятелем, внеся в дом свои рюкзаки, выпили только по кружке молока с хлебом, а затем скинули рубахи и часа два помогали Федору крыть веранду. Помощь их пришлась очень кстати. Федор рассчитывал провозиться весь день, а в шесть рук в быстром и дружном темпе они в два часа покончили дело полностью.
Федор был доволен. До вечера еще далеко, день долог, он успеет вычистить погреб: там оставалось немного старой картошки, сейчас она превратилась в гниль. А к вечеру, на закате, когда спадет жара, поработает с Марьей на огороде, прополет грядки. А то все она одна на нем спину ломает. Марья ведь тоже не двужильная: каждое утро в шестом часу уходит на птицеферму. Это сегодня она отпросилась – из-за Федора: одному ему было бы несподручно.
Стол Марья накрыла на веранде. Постелила целлофановую пленку в розовых цветочках, поставила эмалированные миски, нарезала хлеб.
На первое она сварила борщ.
– Без мяса небось живете? – садясь за стол, сказал Алексей в своей снисходительной, насмешливой манере.
– Так откуда ж оно? – сердито сказала Марья, ставя на стол большую кастрюлю, помешивая в ней половником. – В магазине не бывает, в колхозе надо выписывать. А Федор мой разве пойдет просить? Ты ведь знаешь, какой он. На нем ездить будут, он и не пикнет, а чтоб о себе постараться – на это у него смелости нет, рта не раскроет…
– Ну, чего ты говоришь! – спокойно возразил Федор. – Несешь, что в голову взойдет. Не в этом же дело. Брали ведь все время. Просто нет его сейчас в колхозе, не режут. Уборки ждут. Шофера приедут, комбайнеры ростовские, городские вот прибыли. Всех надо обеспечить питанием в поле. Правление и решило: сейчас малость попридержим, чтоб потом иметь вволю. Будет мясо, еще надоест.
Алексей мигнул Станиславу, тот метнулся к рюкзакам, принес и выложил на стол круг краковской колбасы, четверть головки сыру, копченую рыбу в промасленной бумаге, консервные коробки с хеком и камчатской скумбрией. И заключил все это бутылкою «Экстры», небрежно бухнув ее на середину стола.
Федор, умывшийся после работы, с мокрыми, зачесанными ото лба назад волосами, надевший ради приезда брата свежую рубашку, дернулся было куда-то внутрь дома – достать свой припас, но Алексей сразу же остановил его:
– Погоди, и твоей попробуем, дойдет время. Давайте за встречу! – он первым поднял стакан.
– Чтоб успешно вам тут поработать! – сказал Федор, чокаясь.
– И заработать! – добавил Станислав негромко, но веско, как бы уточняя, что для них с Алексеем наиболее важно, ради чего они сюда приехали.
– Ну, конечно, и заработать! – согласился Федор. – Это само собой.
Марья только пригубила и поставила стакан на стол. Вообще-то она выпивала, но по праздникам, когда все сготовлено, прибрано, в доме и в хозяйстве полный порядок и у нее свобода от дум и забот. Сейчас же она не могла этого себе позволить, потому что у нее мокло в корыте белье, после обеда она собиралась достирывать, а к вечеру идти на огород, обирать с картошки проклятых колорадских жуков, которые всех замучили своим небывалым множеством. Надоело это занятие, конца ему нет, жуки вce лезут и лезут откуда-то, и ничто их не берет, но и не воевать с ними – как же? Без картошки зимой насидишься.
– А что ж это у вас – разгар лета, а ни огурчика малосольного, ни лучка, ни помидорчика? Деревня, называется! – с укором в адрес хозяев проговорил Алексей, цепляя на вилку колбасный кружок.
– Лук весь посох, – безнадежно махнула рукой Марья. – Огурцы жара тоже спалила. На них и завязей-то почти не было.
Мужчины выпили снова, Федор совсем мало, на донышке, – и стали смачно хлебать борщ. А Марья, только пожевав кусочек сыра с хлебом, наведалась в летнюю кухню, глянуть, как там картошка на сковородке, которую она сготовила на второе и залила яйцами, не подгорела ли, и, вернувшись, присела у стола, но не близко, а чуточку сбоку, на отдалении, в готовности подать, принести что понадобится. От этой женской обязанности и привычки – служить всем, кто за столом, поминутно мотаться то к печи, то к посудному шкафу, то в кладовку, – она даже есть вместе со всеми не умела, потом уж, когда все отобедают, разойдутся из-за стола, наступала ее очередь – налить и доесть то, что осталось.
– А за Борьку я тебя просто не знай как просить буду. В ноги поклонюсь, – заговорила Марья, заискивая перед Алексеем. Легко менялись ее настроения, ее тон: она могла сердиться, шуметь, говорить грубые слова – и тут же, через минуту, улыбаться, вести себя совсем наоборот. Она и Алексею улыбнулась. Большинство зубов у нее во рту были синевато-серые, железные. – Отпустят его с армии – пособи ему, подскажи, наставь, как и ему в городе пристроиться. Все ж таки родной племянник он тебе, не чужой человек. А мы уж тебя отблагодарим. Парень он смышленый, из школы одни хорошие отметки носил, плохих сроду не ставили. Ему только попервости направление дать, а там он и сам разберется, своими ногами пойдет…
– Об чем речь? – ответил Алексей снисходительно, с набитым ртом, добирая из уже почти опорожненной миски последние ложки борща. – Конечно, помогу. И расскажу, и покажу, и с нужными людьми сведу, познакомлю. Чужим помогаю, а то своему племяшу! Куда захочет, на любую специальность. Захочет к нам сверловщиком – пожалуйста, устрою. Заработки хорошие. Сварщиком, как я, – тоже пожалуйста. Еще проще. В свои ученики возьму. А там – две с полтиной в месяц, гарантия! На станках захочет – токарном, фрезерном, можно и на станках. Дело его. Два-три месяца учеником – и разряд. И дуй уже сам. Насчет жилья – можно и у нас с Веркой, не стеснит. Но лучше – в рабочем общежитии. Скорей свое жилье отхлопочет. А уж если женится – так еще скорей. Квартир сейчас много строят, не то что когда я выбивал. Главное, как напирать на начальство будешь…
– Борькино место тут, – не поднимая от миски головы, проговорил Федор. Он вроде бы не возражал Марье прямо, но свои слова высказал с тихой и твердой убежденностью, как сокровенное свое желание. – Там, в городе, и без него много. Чего ему дом бросать, где-то чего-то искать, когда тут для него все есть… С седьмого класса четыре лета подряд он мне на комбайне помогал. Подучится чуток, лето еще одно со мной поработает и сам комбайн получит…