А земля уже лежала сухая, готовая, теплая, надо было пахать, сеять, чтобы прокормиться самим, помочь хлебом фронту.
Доходили слухи, что за Доном, где зимой окружали немцев и в глубоких снегах погибла не одна их дивизия, осталось и все еще лежит немало всякого добра, инструмента, просто железа, пригодного в хозяйстве на разные нужные поделки. Молва утверждала, что не стоит особого труда отыскать там исправные немецкие военные повозки со всею сбруей, там будто бы даже все еще бродят одичавшие немецкие лошади, итальянские мулы. Побывавшие там люди возвращались и на колесах, и с лошадьми, и с целыми горами полезных для своих колхозов вещей.
В Бобылевке тоже стали собирать экспедицию. Молодых и здоровых в наличии не имелось, назначили Митрошиного деда Савелия Платоновича, Максима Авдеича, Таиного отца, попросили примкнуть и Петра Васильевича, – хоть он и на костылях, а военный человек, и его соображение там пригодится. Председатель дал свою лошадь, единственную в Бобылевке, и свой тарантас, на который троим и сесть-то было опасно, и потому посадили только Петра Васильевича и положили мешки со съестными припасами.
Вот так, совсем для себя нежданно, Петр Васильевич снова оказался в тех местах, где три месяца назад его полк вел с немцами жестокие бои, где его ранило на снегу, взрытом горячими осколками мин, гусеницами танков, тысячами солдатских сапог и валенок.
Только теперь вокруг лежала молчащая, безжизненная пустыня. Вместо деревень и хуторов траурно чернели угли. Война словно вымела это огромное пространство, оставив лишь редких жителей. Сырой холодный ветер налетал порывами, раздувал на пожарищах черные хлопья сажи. И, как сажа, тучами летало над холмами черное крикливое воронье. Садилось, расклевывало человечьи и лошадиные останки, дралось из-за них и снова взметывалось черной тучей, перелетало на другие места.
На каком-то пожарище остановились покормить лошадь. Пока лошадь хрупала овес, а Петр Васильевич и старики закусывали испеченным на дорогу хлебом и луком, вокруг кольцом собрались кошки – черные, серые, рыжие, полосатые, с глазами, горящими каким-то диким, непонятным огнем. Мороз продирал по спине от этих глаз, тесно сужающегося круга. «Слопать нас хотят!» – объявил Максим Авдеевич и во весь голос закричал на кошек, замахал кнутовищем. Но они только пятились и тут же снова наступали. Им бросили хлеб, куски домашних лепешек, но они даже не понюхали их. Они были не голодны, наоборот, все жирные, тяжелые, шерсть лоснилась – отъелись на крысах, расплодившихся среди трупов. Кошки соскучились по людям. Когда поехали дальше, они пошли за тарантасом, как собаки, и шли долго, версты две.
Ночевали тоже на пожарище. И от этой деревеньки остались одни печные трубы да кучи золы. Война разметала и ее жителей. Большинство, спасаясь, ушли еще при отступлении с нашими войсками, тех, что остались, рассчитывая на милосердие врага, немцы угнали в свою сторону на какие-то работы, и только один живой человек нашелся в деревне – старая бабка, оглохшая от стрельбы и все еще не пришедшая в полный рассудок от пережитого. Запрятавшись в погребе, она пересидела дважды накатывавший на деревню валом огня и железа фронт. Дом ее сгорел дотла, последние удиравшие немцы кинули бабке в погреб ручную гранату, но она не взорвалась. Бабка накрыла ее чугунком, и так она и лежала на том самом месте, куда упала. С бабкой спасалась в погребе и уцелела серая коза. Привязанная веревкой, она бродила рядом с пустым подворьем, щипала зелень первой тощей травки. Дымил костер. Около него, в запас, были свалены притащенные бабкой из соседних развалин обугленные бревна и доски, корявые ветки яблонь, срубленные снарядными осколками. Не имея спичек, ничего другого, чтоб разжигать огонь, бабка, еще тогда, когда ушли немцы и затих бой, взяла уголья от своей догорающей хаты, и с того зимнего январского дня не гас этот ее костер; на нем она варила свою скудную пищу, возле него грелась, к нему выходила несколько раз по ночам, боясь, чтоб не погас огонь, который уже не разжечь вновь. Она заботилась не только о себе, ее беспокоила дума о своих односельчанах, что вернутся на родные пепелища из тех далей, куда загнала их война. Пусть будет где им обогреться, найти искру и вздуть свои очаги.
В накрученных на себя обгорелых лохмотьях, замотанная в платки, в немецких соломенных валенках, немытая и нечесаная, с черным лицом, залезающая на ночь в подземелье, бабка вела жизнь совсем доисторического жителя.
Не в диво были Петру Васильевичу такие спаленные деревеньки, такие бабки и женщины, оставшиеся с детьми среди развалин, а все же перехватило ему горло от горечи и нестерпимой злости: вон аж куда отбросило русский деревенский народ фашистское нашествие, впрямь в первобытные времена, когда всего богатства и было то у людей, что один огонь, а потерять, лишиться его – означало потерять уже и саму жизнь…
Все годы потом Петру Васильевичу не забывалась эта деревенька, думалось ему о ней, тянуло поехать, посмотреть. Конечно, она давно уже отстроилась заново, выросли, живут в ней уже совсем другие люди, и наверное, как и всюду, уже совсем мало таких, кто пережил войну. Помнит ли там хоть кто-нибудь ту безвестную, безымянную бабку, чей костер горел на голом деревенском бугре и светил по ночам в окружающую мертвую тьму, как маяк, помнят ли там нынешние люди, что это от его тепла и света начиналось всё, что есть теперь на тех местах, чем они сейчас живы и богаты…
А то, что делали тогда все, в ком оставались вера и надежда и кто не опускал рук среди безмерного разоренья и бед и, полуживой сам, напрягал свои силы, чтобы тепло и свет жизни разгорелись ярче, одолели холод и мрак… Каждый был тогда таким костром, и от каждого из тех дней и лет есть сейчас, в нынешних днях, свет и тепло. И навсегда сохранятся они в мире, протянутся далеко вперед, даже когда люди совсем забудут их истоки и не станут их знать и помнить, как уже не знают, конечно, сейчас в той деревне ту старую бабку…
Сердце Петра Васильевича толкнулось от волнения. С этой мыслью ему открывался какой-то совсем новый взгляд и на него самого, на весь тридцатилетний его труд и на всю его жизнь, которую он всегда считал самой простой и обыкновенной, не отмеченной ничем значительным. Ему захотелось понять и обдумать это шире и глубже, уж очень новы и необычны были пришедшие к нему мысли, и самая сейчас была для этого минута – полной ночной тишины, свободы от привычных дневных забот, какой-то особой чуткости, с которой сейчас на все отзывалась его душа. Но помешал Митроша. Кашляя, он вышел из вагончика, помочился, потом, также с кашлем, подошел к костру, стал закуривать, заговорил:
– Комарьё проклятое закусало… Развелось на болоте… И вот ведь какие паразиты – не куда-нибудь, каждый непременно в нос или глаз жильнуть норовит…
Пусковой движок затрещал от первого же рывка заводного шнура. Митроша дал ему прогреться, набрать силенок, переключил на дизель, и дизель, не капризничая, раз-другой плюнув сгустками черно-бурого дыма, басовито, крепко, урчливо застучал, мелко сотрясая весь корпус комбайна.
Било низкое солнце, еще касаясь краем земли.
– Садись, Феоктист Сергеич, прокатишься! – крикнул Митроша «районному агроному», уступая ему свое сиденье рядом с водительским местом, а сам становясь за спиной Петра Васильевича.
Хорошо начинать в такой ранний час, вместе с солнцем, когда все так свежо, чисто и молодо вокруг и сам человек от этого тоже молод и свеж, как будто вернулись прежние его годы или не уходили никогда…
Петр Васильевич вывел комбайн по меже на угол поля, развернулся, нацелил машину по длинной стороне. Солнце теперь сверкало справа и сзади, а тень от комбайна косо убегала влево, в чащобу густого подсолнечника. Алые лучи ярко высвечивали ячменное поле, во всю его даль и ширь, сухой, искристый блеск перебегал по колосьям. Даже брала жалость нарушать такую красоту, вторгаться в эти чистые нежные краски на грубой, грохочущей машине.
Петр Васильевич опустил жатку на самый низкий срез, включил ее. Застрекотал, пока вхолостую, нож, плавно кружась, замелькали длинные планки мотовила. Комбайн двинулся вперед. Планка мотовила, опускаясь, ударила по первым колосьям, но только лишь встряхнула их. Тут же другая планка, захватывая стебли дальше и гуще, пригнула их длинный и плотный ряд, нож. мигом подсек их у корня, вращающиеся непрерывным винтом шнеки сдвинули их к середине жатки, на транспортерную ленту. Соломенная масса, сминаясь и переворачиваясь, мелькая колосьями, пружинно сопротивлялась захватившим ее механизмам, протестуя против такой своей участи, но торопливая лента транспортера уже несла ее внутрь комбайна, где сразу изменились все звуки, и прежде всего – звук молотильного барабана: из пустого, свободного, легкого он стал глухим, рокочущим – рабочим.