Лицо Алексея стало злым. Его напарник смотрел молча, но очень похоже на Алексея.
Василия Федоровича окончательно взорвало:
– Я полагал, вы действительно нам помощники! Когда ты комбайн просил – как ты хорошо говорил тогда: это же моя родная деревня, мой родной колхоз… А выходит что? Одни рубли в голове? Где ж совесть твоя? Брат же твой, Федор, эту пшеницу сеял… Ты ж не слепой, видишь, что этот год на полях сделал, как мы каждый килограмм хлеба считаем, каждую охапку соломы… Вы же сами этот хлеб в городе есть будете, дети ваши!
Василий Федорович даже задохнулся.
– Заворачивай комбайн! – приказал он Алексею, повернулся и пошел к «Жигулю».
Алексей, не исполняя приказа, нахохленно сидел за водительской баранкой. Дизель на комбайне негромко тарахтел на холостых оборотах.
– Я сказал – заворачивай! – обернулся Василий Федорович.
– Задарма работать… – ворчливо буркнул Алексей. – Своих-то небось не заставили б!..
– Как это – задарма? Что ты говоришь? При чем тут свои, не свои? Какое может быть различие! Малость я не успел, не захватил и тех на поле, а то бы всех заставил, не считая, свои это иль кто. Времени дорогого жалко, а то бы и вернуть полагалось. Хлеб надо собрать, вот что, до колоска, до зернышка! А ты последним шел, грив наоставлял – и хоть бы тебе что! Вон их сколько торчит!
– За все я не отвечаю.
– Тебя и свой брак не очень волнует.
– Подумаешь, беда! Ну, центнер со всех этих грив – больше не намолотишь… Из-за центнера час возиться? Такие остатки всегда вручную подбирают.
– Ты для чего на комбайн просился? Дискуссии с тобой вести?
Алексей насупленно, мрачно подумал, сказал:
– Ладно, гривы свои я сбрею, а больше ничего. Я свой низкостой выкашивал, не пропускал, вот Стас свидетель.
– Значит, еще и торговаться с тобой надо? В таком случае – уходи с комбайна!
Слова эти будто стегнули Алексея. Кадык у него дернулся.
– Пожалуйста!..
Он встал в рост, взял ватник, что лежал под ним на железном сиденье, сбросил вниз, на стерню. Выключил мотор.
– Только не очень красиво это получается: мы свой труд на машину затратили, полных два дня и две ночи… Ладно, пользуйтесь!
– А это красиво – как ты себя ведешь? Так вот с народным добром – красиво?
– Веду себя нормально.
Стас, товарищ Алексея, первым спустился с комбайна. Лицо у него было растерянное, обескураженное.
– Василь Федорыч! – вполголоса окликнул Капустин, как бы призывая председателя не горячиться, не брать так круто.
– – Помощники! – в сердцах сказал Василий Федорович, и видно было, что ему очень хотелось крепко выругаться. – От вас вреда больше, чем помощи.
– Уж какие есть! – отбрехнулся Алексей. Он поднял с земли ватник, сунул его под мышку. – Идем, Стас.
Однако пошел он не тут же, несколько помедлил, отряхнул ватник, свернул его по-другому. Видно, у него была надежда, что Василий Федорович еще передумает, оставит их на комбайне.
– Ну, раз так – до свиданья. Счастливо оставаться.
– Всего доброго! – бескомпромиссно сказал Василий Федорович. – Как тебя на заводе-то держат!
– А это уж, извините, не ваше дело.
– Жалко, что не мое.
Капустин достал папиросу, закурил. Минуту, а то и две протянулось молчание.
– Можно было бы лишить талонов, отругать их еще. Они бы вернулись, подчистили, – сказал Капустин, когда Алексей c товарищем отошли уже на порядочное расстояние и не могли слышать его слов. – Может, позовем, Василь Федорыч, а? А то как-то вразрез получается. Директивы, лозунги – уборку в максимально сжатые сроки, а мы исправный комбайн остановили… Дойдет до Елкина, будут неприятности…
– Пускай! – на все согласный, отрезал председатель. – Пусть лучше комбайн стоит, чем такие вот примеры… Неисполнение приказания руководителя хозяйства! Да если б это в армии вот так – с командиром части?! Председателя колхоза не слушать, – что ж тогда тут с ними завучастком, агроном сделают, они им вовсе ничто! Ни стыда, ни совести! Это так – с хлебом! В такой год! Хлеб, да это же… – Лицо Василия Федоровича даже задрожало от гнева. – Забыли, сукины дети, как в войну каждым ломтем дорожили, что он стоил тогда, хлеб… Как в сорок шестом лепешки желудевые пекли, с голодухи синели! И не уговаривай ты меня! Ты здесь ни при чем, могу даже не докладывать, что ты тут присутствовал. Это мое личное решение, все беру на себя!
26
Алексей Данковцев и приятель его Станислав, хотя и ушли гордо, обиженно, всем видом выражая, что председатель придрался к ним понапрасну, несправедливо, внутренне чувствовали себя совсем не так: каждому было стыдно, донельзя погано, и чем дальше они отходили от того места, где остался комбайн, и горячка их остывала, тем сквернее было у них на душе, и росло сожаление, что случилась эта глупая, вздорная ссора с Василием Федоровичем. Алексей, шатая по дороге, ждал, что сзади раздастся гудок «Жигуля» и он увидит, что Василий Федорович машет рукой, призывая их вернуться. Но гудок не прозвучал. Когда позади послышался нарастающий шум машин, Алексей не обернулся, но у него радостно екнуло в груди: ага, нагоняют! Но председательский «Жигуль» и оранжевый «Москвич» Капустина пронеслись мимо, обдав пылью, и сердце у Алексея упало: все!
Они прошли еще немного по дороге, остановились закурить. Идти было некуда: дальше, в километре, начинался участок, на который переехали комбайны. Там же сейчас и председатель, и парторг. Торчать под взглядами у всех не очень-то приятно. Идти в деревню – тоже не резон: тоже все будут глазеть, удивляться, опрашивать – чего это они тут, а не на работе. И не соврешь. А как признаваться, что их согнали с комбайна, – язык не повернется…
Приятели молча покурили, втоптали в землю окурки. Жара была томительна, паляща. В работе, в движении она еще не так чувствовалась, как на пыльной обочине, в бездействии. Под рубашками покалывало от набившейся мелкой соломенной трухи, тело зудело, чесалось.
Алексей вспомнил, что если напрямую пересечь выкошенное поле, то попадешь на земли уже другого колхоза, и там где-то недалеко в степной балочке должен быть пруд. Если он цел, вода в нем не иссохла, то можно помыться, простирать посеревшие, пропылившиеся рубашки.
Стае немедленно согласился, ему понравилась эта идея – искупаться в пруду, и они пошли через поле. Молчали, – что было говорить друг другу?
Память не подвела Алексея. Кончилось поле – и вправо, в полукилометре, заголубел в лощинке небольшой прудок с черно-рыжими берегами, истоптанными скотиной.
В другое время Алексей и Станислав не стали бы купаться в таком грязном пруду, где глубина была по пояс, а ноги засасывал вязкий черный ил, но тело у каждого было распарено зноем, жаждало прохлады и так хотелось смыть с себя колкую соломенную пыль, что им обоим показалось за благо, величайшее удовольствие залезть в эту лужу и поплескать на себя теплой мутной водой, по которой во множестве на длинных тонких ножках бегали юркие паучки.
Разложив на траве мокрые выкрученные рубашки, приятели растянулись возле них. Вокруг монотонно стрекотали кузнечики, солнечный зной действовал усыпляюще, и они незаметно уснули.
Разбудило их солнце же – немилосердными своими лучами, докрасна опалив их голые тела. Было часа три или четыре, – часы у Алексея стали, а Стас их не имел.
Долго еще до конца дня, до сумерек, когда можно отправиться в деревню, не привлекая внимания, пройти по улицам.
Оба уже проголодались, в кармане Алексеевой стеганки лежал кусок хлеба в бумаге, взятый просто так, на всякий случай. Но что хлеб, ломоть на двоих, наешься им разве?
В душе у обоих было скверно, это состояние так и не проходило, и только одно средство могло бы им сейчас помочь. О нем они, не сговариваясь, и подумали и, без слов поняли друг друга. При Алексее были деньги, он вынул из заднего брючного кармана трояк. Станислав достал свои – тоже трояк, рублевыми бумажками.
– Пошли!
– Туда? – с сомнением на лице кивнул Стас в сторону Бобылевки.
– Зачем туда… Тут до Марьевки недалеко, километра четыре, – указал Алексей через лощину, за пруд. – Там тоже магазин.