— Она у нас неразговорчивая, Соня зовут.
— Уверен, скоро она у нас Пушкина рассказывать будет, — посмеялся отец, а меня корёжило с каждого «нас», будто я тоже включён в их семью. — Ну, Соня, поздоровайся со своими братиком.
У отца я чувствовал себя хуже, хотя почти всё время проводил в отдельной комнате. Не получилось ни переписываться, ни читать, ни что-то смотреть. Его семья невыносима мне больше, чем материнская. Так будет, наверное, до появления ребёнка у неё.
Я сидел на кровати, дверь в комнату медленно открылась. Это была Соня, ей говорили не лезть ко мне, потому что мне надо отдохнуть, но она проявляла свой интерес, пристально разглядывая меня.
Когда я смотрел на неё, то пытался подавить в себе плохое.
Она ни в чём не виновата, но она – прямое доказательство того, как паршиво было в моей семейной игре. Она была доказательством того, что, как играбельная фигурка, я больше не нужен.
Ей было уже три, а мои родители развелись только в прошлом году.
Я чувствовал ненависть: к отцу, матери, к их новым парам, к невиновному ребёнку, но эта ненависть совсем не та, потухшая, приглушённая, но я знаю, если покажу её, меня не поймут. Не поймут и, скорее всего, не примут, а я был не в том положении, чтобы позволить себе неаккуратные движения. Так-то родителям ничего не мешает снова оставить меня, бросить, когда это будет удобно, когда я поведу себя не так, как надо. И из-за этих мыслей, из-за своего положения я ощущал себя заложником, но в этот раз меня душил не Яков, меня душили слова, присутствие родителей, людей, хоть я и был свободен, я оставался связанным, и всё из-за треклятых ног.
Если бы я только додумался тогда не убегать сразу… Я же мог до этого додуматься, но не додумался.
Воспоминания о пустой комнате с мерцающей ёлкой отбили аппетит.
Я протёр глаза.
Я уже не там, я – не заложник, я сам могу оборвать с родителями связь, когда захочу, не только им это под силу.
— Илья, ты как? — спросила девушка отца. — Совсем лица на тебе нет, — она заговорила с наигранным беспокойством, — приободрись! Всё же хорошо, посмотри, какая погода, солнце, весна уже скоро, здорово, да? — она была до безумия воодушевлённой, и меня это взбесило.
Она ведь знает, в какой ситуации я нахожусь, через что прошёл, не в подробностях, но этого должно хватит, чтобы она меня трогала, как говорила своей дочке, почему, хотя бы косвенно, меня не печёт весна сейчас или зима, солнце там или облака, и почему ни черта из этого я не считаю здоровским.
— Будто ты не знаешь, почему я в таком состоянии.
— Илья! — крикнул отец.
Я выглядел равнодушно, но звучал ужасно – с желанием поддеть и навредить.
Я посмотрел на него, а на лице ничего не поменялось. Мне нравилось ощущать тупое безразличие, которое не возьмут крики и угрозы.
Дальше предупредительного обращения отец не зашёл, он ощущал, что не в праве себя так вести и, похоже, думал, что я это о нём – из-за него я в таком состоянии.
В такие моменты я ликовал и улыбался, но чувствовал, что губы – единственное, что меняется на лице, в остальном – я такой же безразличный.
— Я же об этом придурке говорю, — вздохнул я, намекая отцу, что париться не о чём и что подумал он слишком много, и голос на меня поднял зазря. Я надеялся, что он ещё больше почувствует себя виноватым, и это прекрасно отражалось на его лице. — Иногда он ни с того ни с сего возникает, ничего с собой поделать не могу.
Яков был хорошей отговоркой, потому что, на самом деле, я почти не вспоминал о нём. И этому я был рад вдвойне.
Где-то месяц назад сообщили, что его тело нашли. Он умер, причём давно. Возможно, в тот день, когда я убежал. Какой-то мальчишка хотел воспользоваться его картой и его спалили, ему пришлось рассказать, где он её достал. Полицейский сказал, что этот мальчишка спал в одном помещении с трупом, а ещё у трупа были стопы. Мои ноги. Этот козёл оказался живучим, но на совсем недолгое время. После умер. И это благодаря мне.
Я убил его и был вне себя от счастья. Тогда в присутствии родителей я наконец-то улыбался и говорил не так, чтобы задеть их, просто говорил, что это здорово, мне больше ничего не угрожает и за мной никто не придёт. После этого я вспоминал о нём, как об удобном предлоге насолить родителям или получить сочувствующее расположение. Работало безотказно.
— Иля бо-бо? — залепетала Соня.
Я посмотрел на неё.
Быть её братом, пусть и наполовину, я не хотел. Быть частью новой семьи отца или матери я тоже не хотел.
Чего я хотел – это, как можно скорее, сбежать от них:
— Да, Илья бо-бо.
========== 2. ==========
— Что? — переспросил я отца.
— Говорю… если тебе плохо из-за того, что ты вспоминаешь, ну, того человека, мы могли бы сходить к психологу, — он звучал так же, как выглядел, – жалко и неуверенно. Убого.
— Зачем?
Я не хотел ни к кому идти и говорить о Якове, я вообще вспоминать о нём не хочу, но, видимо, в последний раз отговорка показалась отцу огромной проблемой. Словно Яков преследует меня до сих пор и мучает, что я страдаю от него.
— Мы можем все вместе сходить, — напирал отец, — с мамой, тебе нечего бояться.
Когда отец упомянул мать, я остыл. Они снова пытаются играть в семью, проявлять заботу и опеку. Не удивлюсь, если отец рассказал матери о том, что я придумал о Якове, и для них это показалось «звоночком».
Я вздохнул. Накрыл лоб ладонью. Меня раздувало. Надо что-то придумать.
— Всё хорошо, — я не хотел верить, что занимаюсь утешением отца, — это… не особо имеет значения. Может, я вспоминаю его, но не всё время. Не надо никуда тащить меня, — а под конец не сдержался.
— Я понимаю, что ты хочешь этим сказать, — не похоже, что он понимал, — но, может, стоит попробовать? Знаешь, если выговориться, тебе станет легче.
Мне не было особо легче, когда я говорил с полицейскими, когда вскользь упоминал о событиях января Сане и Вере, мне было легче всего, когда я забывал о нём.
— Тогда я могу и один сходить, — не то чтобы я действительно мог «сходить», но могу обойтись и без родителей. — Зачем вам там быть?
Отец хотел сказать, но не решался. Он смотрел на меня, потом прятал глаза, я же не отводил взгляда и до последнего давил на него. Раз он начал тему, он должен её завершить. Хоть что-то сделать так, как я того хочу.
— Илья, понимаешь, мы же с мамой… беспокоимся о тебе, и… мы абсолютно ничего не знаем, что там с тобою было. Может, если узнаем, сможем чуть больше помочь тебе.
Всё та же вина, всё то же сожаление. Он не спросит, нужно ли мне чуть больше их помощи. Он не подумает, зачем ему знать то, что делал со мной Яков. Узнает и что дальше? Пожалеет ещё больше? Ещё больше начнёт винить себя, а потом кричать, если я укажу на промах?
Наверное, нет смысла разбираться в том, о чём родители сами не подумали.
Я усмехнулся и посмотрел на отца. На его лице кое-как собралось выражение обречённой надежды: он хочет, чтобы, как в настоящей семье, на него можно было положиться, и сын мог поделиться с ним секретом, хочет, чтобы я согласился и принял подачку, хочет показать свою хорошую сторону, но также он понимает или хотя бы догадывается, что строить нам отношения не на чём, основа шаткая и хлипкая, в самом отце нет того, что подтолкнуло бы меня обратиться к нему за помощью, он чувствует моё нерасположение и предвидит отказ.
Однако, если меня оставят в покое, то попробовать можно. Необязательно рассказывать всё, не нужно вспоминать каждый день, можно не пытаться быть мягче с родителями.