— Один раз, больше я туда не пойду.
Отец просиял, будто согласие непременно обозначало то, что между нами зародились доверие и близость.
Он и мать всё усложняли, мы могли поговорить и без психолога, но они не представляли себе такого варианта. Наверное, думали, что без него я не заговорю. Но суть не в лишнем человеке, а в них.
Через неделю мы втроём сидели в одном кабинете, мать и отец на диване, я в своём кресле. Мне предлагали пересесть, но я отказался. Напротив нас сидела женщина-психолог, имени которой я не запомнил. Она что-то рассказала о себе, я покивал, что-то рассказали родители, и я тоже покивал, а потом надо было представиться мне. Мать хотела сказать за меня, но психолог остановила её и повторила вопрос, обращаясь ко мне. Говорил я примерно так же, как слушал, – не вдаваясь в подробности, ведь больше появляться здесь не планировал. Мне это не нужно.
Психолог покивала и спросила, беспокоит ли меня что-нибудь. Возможно, о «чём-нибудь» она сама знала от родителей, если они встречались с ней до того, как я присоединился к ним.
Я сделал вид, что задумался, будто что-то, кроме семейной игры, мучало и доставало меня. Я уже определился, что буду говорить о Якове, чтобы ещё поиграть на чувствах родителей. Мне интересно, как они себя тогда поведут, сколько ещё вбросят денег в моё обеспечение, чтобы загладить вину, и сколько эта вина будет их преследовать. Когда она вообще к ним привязалась.
Я посмотрел на мать и отца, они поймали мой взгляд, и мне захотелось отгородиться, поэтому я посмотрел на психолога и заговорил.
Только тогда я осознал, сколько неведомо моим родителям. Они знают только то, что меня похитил какой-то полоумный чувак, удерживал, отрубил ноги, и это всё. Всё из того, что я пережил в том доме. В своём доме.
У меня задёргался правый глаз, а пальцы рук похолодели.
Это нехорошо. Я вспоминаю то, что делает только хуже, но, если этого будет достаточно, чтобы родители отстали, я расскажу. Немного, сколько смогу.
Я сглотнул и еле открыл рот:
— Несколько месяцев назад меня похитил один… один ненормальный. И где-то с месяц удерживал, — я сцепил пальцы рук и посмотрел на запястья. Синяки так и не рассосались. Остались гадким напоминанием о тотальной беспомощности. — Я почти всё время был связанным, чтобы не смог убежать. Он развязывал меня только тогда, когда… ох, массировал мышцы, чтобы ничего не произошло. А всё, что касалось меня, он делал сам, — мне стало ещё холоднее, а веко глаза продолжало дёргаться, — ну, кормил меня, — я потёр глаз, — чистил зубы, раздевал, мыл, следил за всем, что я делал, — я ощутил дикую усталость и с каждым словом, с каждым воспоминанием, я детальнее видел перед собой комнату: белые шероховатые стены, жёлтое пятно на потолке, пустое окно с огромными сугробами и Якова: его бледный образ, тупую восторженную улыбку, трепетные прикосновения, успокаивающие слова… И всё это я ненавидел сильнее чем прежде. — То есть, понимаете, всё. Для него это было нормальным, будто так надо, будто он может позволить себе трогать меня, где угодно, и в этом нет ничего такого. — Не мог я прямо сказать, что он домогался меня. — Он всегда был со мной, никогда не оставлял одного, спал, прижавшись ко мне. Не знаю, — почему-то я подумал об этом, — может, не будь он евнухом, он бы меня насиловал, — если он считал свои действиями верными, то и секс мог попасть под его норму, — сложно сказать, что я рад этому. Тому, что он был евнухом… всё равно он был больным…
И я вспомнил, как этот больной умер, каким обезображенным стало его лицо, покрытое кровью и ссадинами, сколько я лупил его и смеялся над ним и каким чудом удалось убежать от него, и мне полегчало. Я наконец-то вздохнул и расцепил пальцы. Глаз перестал дёргаться.
Я услышал всхлип и посмотрел на родителей. Мать плакала, а отец с нахмуренным, загруженным лицом положил свою руку на её плечо.
— Боже, боже, — повторяла она, утирая платком глаза, — Илья… боже.
Наверное, я должен был растрогаться, моя мать так переживала обо мне, но её слёзы, как и её забота и забота отца, откликались во мне жёстким цинизмом. Почему она ревёт, когда всё это пережил я? Потому что её не было со мной? Потому что она, как и отец, кинула меня?
Это я должен реветь и рассказывать, как ныл каждую ночь от страха и безысходности в кровати с Яковом, как жгло глаза и кожу от слёз, как я заставлял себя держаться, когда Яков спускал с меня штаны и трусы и подставлял бутылку, как я думал, что сойду с ума и разобью череп о стену, как невыносимо было, когда он рубил мне ноги, сколько после я страдал и надеялся, надеялся, что я, мать его, действительно умру и всё закончится.
Я положил руку на глаза, чтобы ничего не видеть. Чтобы всё забыть и больше не вспоминать.
Но о чём больше всего я хотел рассказать, так это о том, как паршиво и одиноко мне было, когда я остался один, сколько плакал, когда возвращался домой, и знал, что ещё долго буду один, сколько раз я проклинал решение родителей и мысленно хотел, что всё вернулось на круги своя.
Но я знаю, чтобы я ни сказал, уже ничего не будет прежним. Никогда.
Сколько бы сил человек ни прикладывал, а в прошлое вернуться нельзя.
Мы сидели молча, пока мать успокаивалась. Когда она закончила и попросила прощения, я сказал, что, похоже, ещё не готов об этом говорить. Женщина-психолог кивнула и сказала что-то в заключение.
Сеанс прошёл как белый шум.
Когда мы вышли из кабинета, мать на чувствах обняла меня. Её мокрая щека касалась моей. Она снова плакала и с каждым всхлипом крепче сжимала. Я ощущал её едва тёплое тело и не мог пошевелиться. Она продолжала просить прощения, а я ждал, когда она отпустит, стискивая подлокотники.
После похода к психологу отец не сразу заговорил со мной, его девушка вела себя под стать ему, и я наконец-то ощутил спокойствие.
Меня не трогали и не тревожили банальными утешениями, большую часть времени я был предоставлен самому себе и чувствовал в этом лёгкость. Теперь я мог посвятить своё время подготовке к занятиям с Толей и не захламлять его заедающими мыслями.
На деле я мог и не готовиться, все задания были у Марины Семёновны, но я хотел самостоятельно найти материал, изучить его, выбрать подходящее и в лучшем состоянии встретиться с Толей. И он отмечал изменения во мне: сначала удивлением, потом улыбкой.
Как он был рад моим подвижкам, так и я радовался тому, что могу быть с ним. Что могу отплатить за всё хорошее и могу дать ему такую же поддержку, которую получил я.
========== 3. ==========
Подготовка к операции и реабилитация в общем заняли больше полутора лет. Слыша мою историю, врач с искренним удивлением говорил, что мне крупно повезло, ни одна культя не воспалилась. Я лишь вспомнил, как думал, что, если такое произойдёт, выверну ситуацию в свою пользу.
Я не испытывал проблем больше должных, и окружающие говорили, что мне повезло. По всем фронтам: родители не жалели денег на врачей и протезы, в целом моё состояние было близко к «идеальному», за мной всегда кто-то мог присмотреть и оказать поддержу. Тогда я, наверное, впервые без язвительности подумал, что эта удача обусловлена рядом неудач и тяжёлых испытаний, которые я предпочёл бы не проходить.
Осознание того, что я вернул утерянное, пришло запоздало: после того как я смог без помощи стоять на ногах, после того как смог ходить без опоры, после того как съехал от родителей.