Смешная логика у алайцев. Бризо никто за уши не тянул и не выкручивал рук, чтобы он взял у фон Айвина заказ и деньги, а виноват оказался Душка. Бризо, однако, пылал праведной местью.
Но фон Айвина приговорили к тридцати годам заключения с отбытием непосредственно на Аннхелле. И обозленный алаец напал на корабль с правительственной комиссией. Учитывая, какую угрозу военному министерству и лично министру несло возвращение комиссии, никто теперь и предположить не мог ответного хода властей Империи.
Дьюп рассказывал, и черные глаза его смеялись. Менее двусмысленной ситуации, чем сложилась, нельзя было вообразить. В свете случившегося, факт моей смерти роли уже не играл. Живых свидетелей раздвоения «капитана Пайела» вне южного сектора — не было. Даже если кого–то из членов комиссии успеют выкупить с Э–Лая, показаниям такого человека — грош цена. Ещё не было случаев полной психической реабилитации после алайских «каникул».
— Так что — посиди ещё, — резюмировал лендслер. — Может, случится, что и биографию тебе менять не придётся.
— Кстати о биографии. Про Дерена ты в курсе?
— Ак ренья? — улыбнулся он.
Ну когда я научусь его понимать?!
— А что это значит?
— Девиз союза Борге. Дословно — «сохраняющий сердце». Хороший девиз.
— Значит, ты в курсе?
— Дайего говорил мне, что его крёстник выпросился к тебе. Я не стал возражать.
«А мне сказать?»
— Дереном я, вообще–то, доволен. Но неожиданно было.
— Учись распознавать не только чужих.
Я опустил голову. Все подлавливают, кто на чём может. Дьюпу — 160 лет, но, когда мне будет 160, не останусь ли я перед ним таким же щенком?
— Смотри, чтобы бойцы у тебя не заигрались, — подвёл итоги нашей беседы Колин. — Поставь им задачу на местности. Отбой связи.
Ну вот, дослужился. Дьюп уже опекает меня …
Взглянул на браслет — без четверти семь. Ложиться спать не имело смысла, и я вышел из палатки. Свистнул Кьё — тишина. Опять собаку сманили, охотнички.
Решил пройтись по периметру, посмотреть — не прорвались ли где демосвинки. Падальщики на гране всеядные, жутковатые на вид и весьма кусучие. А вот как мясо — никуда не годятся, запах. Местные их как–то по–особенному коптят, чтобы отбить присущее керпи амбре.
Оба дежурных были на местах — один у электронного экрана, на котором тоскливо мигал периметр, второй — на импровизированной вышке. Лагерь спал. Солнце только–только подрезало горизонт — самый крепкий сон. Еще двадцать минут, и дежурный включит местное радио. Тут по утрам бодренькое такое чирикание на одном из каналов, мы приспособили его как звуковой сигнал для побудки.
На взгорке за периметром, прямо со стороны восхода появились две человеческие фигуры. Охотники? Не похоже… Одна из фигур уж больно тонкая, женская, то ли? Шлем я не надел, оставалось положиться на собственное зрение. Пригляделся. Ну точно. От реки к лагерю шла Дарайя, а сопровождал её… Рос. Хэбэ тэ на марэ… Ну и дела. Я тихонько свернул к ближайшей палатке и затаился там. Вряд ли эти гулёны хотят, чтобы я их видел.
Неожиданная боль за грудиной не даёт, обычно, времени на глупые вопросы. Ты не мечешься в калейдоскопе взбесившихся мыслей «за что вдруг именно тебя, а не кого–то ещё», а просто пытаешься вдохнуть. Чтобы начать в моменты сердечного приступа размышлять о вечном, нужно сжиться и слюбиться с частой болью. Энрихе не успел. Он был здоров как вашуг. Потому — просто половил–половил ртом воздух и рухнул на пол. Хорошо, хоть из сидячего положения — пол–то в келье каменный.
Что эффект, сходный с сердечным приступом, даёт выстрел из сенсора в спину — он знал в теории, но пробовать не приходилось. И когда очнулся, то и подумать не мог, что в него стреляли. Погрешил на борусов, усталость, холод…
Руки совершенно окоченели и занемели пальцы, противно ныло сердце… Иннеркрайт, морщась, поднялся, умостил тело на массивном деревянном стуле с резной спинкой.
Дерево — большой дефицит на Тайэ, но тем больше его здесь ценят. Энрихе ласково коснулся похожей на дубовую столешницы, отполированной многими руками, и нытьё отступило немного. Дерево — оно живое, даже загубленное людьми, хранит солнечное тепло.
Медику показаться бы, такому, как Домато. Тот бы разобрался с непривычной болью, перепадами настроения и подступающей тоской. Энрихе ощущал последние дни, что его словно бы отрезали от остального мира, заперли в чёрном ящике Пандоры, где лишь он и неизбежное.