Это было иллюзией. Даже когда я снял шлем, чтобы идти на встречу с эрцогом, лицо уберегала от пыли домагнитка.
А вот физиономия кровавого ублюдка стала серой, когда он меня увидел. И совсем не от пыли.
Эрцог смотрел на меня и мрачнел всё сильнее. Не думаю, что я был особенно страшный или сильно в крови его подданных.
Эрцог не ожидал, что нападение окажется не провокацией, а самой настоящей охотой за головами? С оружием, применение которого строго запрещено мораториями и не используется при захвате планет? Плохо представлял себе войну изнутри?
Я знал, что война между Содружеством и Империей в умах чиновников никогда не была настоящим побоищем с пожарами и трупами.
Чиновникам казалось, что идёт сложная политическая борьба по выдавливанию противника из колонизационных зон. Они словно бы не понимали, что кровь давно уже льётся всерьёз. Что многокилометровые боевые корабли, наследство хаттской войны, могут обрушиться из космоса и на их родные планеты.
Это было против всех писанных и неписаных правил. Против понятий о гуманизме и ратифицированных правительствами Империи и Содружества деклараций о максимальном сохранении стабильности биосферы освоенных планет.
Но это было. И я проиллюстрировал всё это с должной степенью убедительности.
Я не понимал: эрцог струсил или его мучает что-то ещё? Если ему казалось, что грань войны может пройти где угодно, но не поперёк его личного кабинета, то почему он сереет, а не дрожит?
Может, я просто не вижу эмоций на его покерфейсе? Эрцогу было слишком много лет, его мимические мышцы давно утонули в морщинах и складках кожи.
Можно было бы пожалеть старого мерзавца, но я жалел в этот момент Влану, которая умрет просто потому, что умрёт он. Нет бы мрази пойти да повеситься.
А ещё я видел, что и эрцог не может прочесть мои эмоции. Или читает, но не в состоянии понять. Ведь я в этот момент повис между смертью и любовью.
Я и его любил. Он тоже был куском той Вселенной, где моя девочка ещё жива. Вот сейчас его не станет и?..
Кровавый ублюдок прищурился. Мозг его перегрелся, я чувствовал.
И вдруг глаза изменили выражение — он определился. Решил, что нет смысла пытаться понять, если можно убить?
Эрцог поднял руку и провел от угла рта вниз, чуть зацепив нижнюю губу. И меня затошнило, а он расплылся в улыбке.
Психофизика, понял я. Он проверяет, поддаюсь ли я магии связок психического давления, жестов и мимики.
Я поддавался, но успевал осмысливать. И это ему совсем не понравилось.
Эрцог горизонтально рубанул ладонью воздух, и мою грудь залила боль. Сердце, скорее всего.
Он был ас в программировании тела. Я мог лишь отступить. И я мысленно отстранился от самого себя.
Увидел, как моя фигура судорожно дёргается в ответ на его жесты. Пытается агонизировать, но…
Дальше тела импульс не прошёл, сознание я успел выдернуть из-под процесса воздействия. Потому тело подёргалось-подёргалось, да и перестало.
Тогда я сжал пальцы в кулак, и они послушались меня.
Шагнул к одному из воздушных кресел, сел. Грудь ныла, залитая болью, словно расплавленным металлом. Но — не более этого.
— И что дальше? — спросил, всё ещё удерживая сознание в некоторой отстраненности от тела. — Какие-то приказы я, может быть, и исполню. По незнанию. Но их будет немного. С чего ты взял, что разум должен подчиняться всей этой телесной мути?
Я выбил его из логики происходящего словом «разум».
Не разум мой отстранялся сейчас от тела, только душа и воля. И логика моя была совершенно иной, не логикой разума. У бестелесного — своя логика.
Моё поведение и без того было загадкой для эрцога. Как вопрос, на который невозможно ответить ни да, ни нет.
Кто я? Зачем я здесь?
Имперец, подкупленный Локьё? Да или нет?
Помнишь, как в детских стишках? «Вы перестали пить по утрам виски, леди? Не перестали? Значит, пьёте? Перестали? Так вы бывшая алкоголичка, милая?»
Я был и на одной стороне с Локьё, и на своей — тоже. Мы с ним соприкоснулись спинами в паутине причинности. Соприкоснулись до того, как поняли это.
Это и есть допричинность. Когда внутри одного живого — оба взаимоисключающих начала сразу. Сросшееся и «да», и «нет».
Я — безродный плебей, имперский убийца, он — родовитый экзот из тех, кто «ходит по небу». Мы были слишком разными, чтобы встать на одну чашу весов.