– Погодка усложняется, Федя. Мы же к тебе на У-2 прилетели, вот мой шеф-пилот, – кивнул он на Плотникова. – Короче говоря, пора нам и восвояси.
– Я не задерживаю, – грустно проговорил Нырко, – раз надо, так надо. Летите, ребятки, видимость действительно ухудшается.
– Мы к тебе через три денька наведаемся, – пообещал капитан, – обязательно навестим. – Он потоптался на пороге и как-то виновато посмотрел на лейтенанта Плотникова. – У Сергея несчастье, товарищ командир. Погиб отец.
– Вот как, – не находя других слов, протянул майор, и они все трое долго молчали. Прислонившись к дверному косяку, стоял Плотников с поникшей головой, а Нырко тем временем думал, что и в двадцать лет трудно потерять отца в этом огромном водовороте человеческого горя, именуемом войной. Первым нарушил молчание Балашов.
– Я не договорил, командир. У Сережи мать слегла после похоронки. Ее надо бы поддержать. Короче, если из-за погоды будет какой-нибудь антракт в боевой работе, я на два дня его отпущу навестить. – И, горько вздохнув, прибавил: – Теперь ведь Москва близко.
5
Птицын, добросовестно проспавший весь визит летчиков, открыл глаза в самом добрейшем настроении.
– Федор Васильевич, а вы не можете объяснить, отчего так себя хорошо чувствуешь после кошмарного сна?
– Затрудняюсь, я очень плохой психолог, – вздохнул Нырко. Интендант недоверчиво покачал головой.
– Притворяетесь. Летчик всегда хороший психолог.
– Может быть, – польщенно улыбнулся майор. – Однако я в себе такого таланта не замечал. Какие же кошмары вас одолевали, дорогой сосед?
– Поганый сон, – вымолвил с облегченным вздохом Птицын. – Приснилось мне, будто готовится большое наступление и надо в срочном порядке доставить боеприпасы самой ударной дивизии. И я назначен начальником огромной автоколонны. Но я перепутал дороги и привел ее совсем не туда, куда надо. И вот меня судит военный трибунал. А в зале одни только мои недруги. Хоть бы одно доброе ободряющее лицо. Со всех сторон выкрики: «Интендата Птицына к расстрелу!», «Птицына к смертной казни!», «Птицына повесить!» Встает прокурор и медленно читает: «За тяжкое военное преступление военный трибунал приговаривает интенданта второго ранга Птицына к высшей мере наказания! Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!» И будто ведут меня на расстрел четыре красноармейца, вскидывают винтовки, и тут я просыпаюсь и вижу ваше доброе лицо, дорогой Федор Васильевич. Гора с плеч сваливается, и такое ощущение счастья приходит, что и словами не выскажешь.
– Да, сон действительно кошмарный, – посочувствовал Нырко. – От такого сна и до разрыва сердца недолго.
– Еще бы! – согласился интендант.
Нырко внимательно вгляделся в его розовое, посвежевшее после сна лицо и вдруг подумал: «А что, если бы этот интендант лицом к лицу встретился с гитлеровцами? Хватило бы у него мужества принять бой или же он бросил бы винтовку и поднял вверх руки?»
Федор вздохнул, понимая, что на этот вопрос не в состоянии ответить.
6
Капитан Балашов сдержал свое слово. Он приехал ровно через три дня, но какой-то мрачный, небритый, осунувшийся. Комкая в руках шлем, долго стоял на пороге маленькой комнатки.
– Постой, – окликнул его Нырко, – ты же обещал прилететь вместе со своим шеф-пилотом? Где же Сережа Плотников? Ты что, к матери его отпустил?
– Нет, – уронил Балашов глухо.
– Значит, он у тебя в наряде?
– Нет.
– Так почему же ты его не взял с собою? – искренне удивился Нырко.
– Федя… – трудно заговорил капитан и запнулся, – Федя, – повторил он, беря каждое слово, как с разбега. – Вчера во второй половине дня Сережа Плотников погиб. Сбил два самолета и погиб сам. – Балашов с яростью хлопнул коричневым летным шлемом об пол, бессильно плюхнулся на зеленый стул. – Федя! – сдавленно выкрикивал он. – Какие парни гибнут на этой проклятой войне, когда же это кончится, черт бы его побрал. Ведь мы нашего Сережку в шутку нецелованным звали. Он и на самом деле ни разу в любви не объяснялся. Жить бы ему и жить. Что же теперь старенькая мать его скажет, потерявшая сначала мужа, а теперь и единственного сына!! А ведь он только что собирался ее проведать и ободрить. Где же правда, Федя, и когда же все это кончится, я тебя спрашиваю?