– С площадки концлагеря, что ли? – мрачно осведомился Федор.
Хольц рассмеялся.
– Однако чувство юмора вас не покидает. Одобряю, но тут же вношу поправку. Пусть не тревожит вас это невеселое слово. Видите ли, господин майор, мы не сошлись с вами на философских категориях. Ваши любимые мыслители не нравятся мне, мои – вам. Но есть одно философское течение, которое нас должно объединить. Был когда-то давно на нашей грешной земле великий жизнелюбец Эпикур, породивший эпикурейство. В самом деле, что может сравниться с любовью к жизни, с возможностью ею наслаждаться. Вот мы заговорили о полетах. Все зависит от вас. Если захотите, вам будет предоставлена возможность летать.
– Мне?! – вскричал Нырко и даже приподнялся от неожиданности.
– Да, вам, – спокойно подтвердил Хольц и утвердительно кивнул лысеющей головой. – Не сразу, конечно, но будет. Вместо того чтобы возить на тачках кирпич или работать в какой-нибудь штольне в качестве военнопленного, вы будете служить в центральной или западной Германии в одном из наших учебных авиационных центров. Такому асу, как вы, овладеть пилотажем на «Мессершмитте-109» не составит особого труда. И не подумайте, что взамен мы потребуем от вас вести какую-либо подрывную работу против вашей страны. Теперь вы поняли, чего я от вас хочу?
Федор громко задышал и, сам того не замечая, сжал пальцы в тяжелые кулаки. Плотно стиснутые его губы побелели. В черных глазах под слетевшимися над переносьем крыльями бровей можно было прочитать гнев и сознание своей полной беззащитности. И Хольц это прочел.
– О! Вам не надо такого нервного напряжения, – сказал он жестко и высокомерно, – лучше надо подумать.
– А если я не соглашусь?
В глазах у немца блеснула ярость. Но только в глазах. Лицо оставалось по-прежнему спокойным и бесстрастным. Он даже голоса не повысил, когда сказал:
– О, не надо быть таким горячим. Чувства никогда не должны преобладать над рассудком. Если вы откажетесь, это будет огорчительно. В этом случае вашего доброго интеллектуального наставника, – он гордо ткнул себя длинным указательным пальцем в грудь, – немедленно удалят, а его место займет типичный силовик, – на лицо у немца появилось выражение страшной брезгливости. – Знаете, господин майор, я делю офицеров нашей службы на психологов и силовиков. Психолог перед вами, а что такое силовик, вы понимаете и без пояснений.
– Значит, допросы, побои, пытки?
Хольц спокойно достал из кармана серебряный портсигар, вынул из него папироску.
– Скорее всего, так, как вы сказали, – подтвердил он. – Но может быть и другой, не более лучший вариант. Силовика не пришлют.
– И оставят вас до конца перематывать мне нервы? Хольц выпустил затейливое кольцо прогорклого фиолетого дымка и долго следил за тем, как оно распускается, поднимаясь вверх, а потом и размывается, исчезая из виду.
– Нет. Мне уже здесь торчать будет нечего. Есть еще один способ сделать человека заживо погребенным даже для родных и самых близких. Допросов и пыток не будет. К вам придут журналисты и фоторепортеры из «Фолькишер беобахтер», и в одном из ее номеров, возможно, даже на первой странице, появится ваш портрет и большое интервью с вами, из которого будет явствовать, что вы, командир советского авиационного полка, под номером сорок три, добровольно перешли на нашу сторону, навсегда порываете с большевизмом и становитесь под боевые знамена фюрера.
– Ну и черт с ними, пусть пишут, – махнул беспечно Федор рукой.
– Нет, подождите, – остановил его немец и аккуратно стряхнул пепел в розоватую раковину, которая неизвестно каким путем появилась на тумбочке, пока Нырко спал. Вероятно, приставленный к нему солдат хорошо знал повадки этого полковника. – Подождите, майор, – повторил Хольц, – одно небольшое уточнение. Скажите, какого вы мнения о нашем воздушном разведчике «Фокке-Вульф-189»?
– О «раме»?
– Да. Кажется, так прозвали его ваши пехотинцы.
– Ничего машина, соответствует своему назначению, – сдержанно ответил Нырко. – Броня на ней хорошая. Не сразу такая машина в воздушном бою загорается. Однако вашему покорному слуге приходилось. Одну «раму» отправил на тот свет.