– Ты вот что, Лина, – степенно говорил он ломающимся баском. – Вещичек с собой у тебя много?
– Да откуда же? – краснея, ответила она, – Один чемодан. Только для чего тебе это?
– А для того, что завтра я беру два билета на гражданский самолет, и баста. В Минск летим, а там и к моему месту службы.
– Федя, – остановила она его, глядя на старшего лейтенанта восторженными глазами. – Я никуда с тобой не поеду. Разве так можно – сразу после первой встречи? А вдруг все это непрочно.
Он вывел ее из столовой, взял под руку. У большой, яркой от летних цветов клумбы они сели на скамейку! На деревянной ее спинке чей-то перочинный ножичек старательно вырезал: «Оля + Сережа=любовь навек».
– Откуда ты знаешь, какая я, – промолвила Лина. – Одна случайная встреча, и только…
– А холодный нос, который является символом верности?
– Так это же я сама придумала.
– Знаешь что, Лина? – Федор ребром ладони ударил себя по коленке. – Я сразу почувствовал: такая, как ты, лгать не сможет. И потом, о нас, о летчиках, и так много ходит легенд, что мы влюбляемся с первого взгляда и после первого вальса на санаторной танцплощадке ведем хорошенькую девушку в загс… Так я хочу еще раз подтвердить этот тезис. – Он вдруг задумался, глядя вдаль на верхушки темно-зеленых гор. – Наш командир полка майор Костромин любил говорить: «Можно женщину знать час и не ошибиться, а можно десять лет примериваться и жениться на мегере». Между прочим, он со своей Степанидой Александровной на полустанке в ожидании поезда познакомился. И сразу увез.
Лина носком белой туфли чертила песок.
– А финал? – спросила она.
– Двадцать лет семейного счастья и четверо детей – вот тебе и финал. Так что сдавайся!
– Мне что же – рассматривать это как предложение? – засмеялась она.
– Нет, подожди, – встрепенулся старший лейтенант Нырко. – Если уж делать предложение, то только так. – Он перепрыгнул через цементный ободок, окружающий клумбу, и стал бесцеремонно обламывать красные и белые гладиолусы.
– Сумасшедший! – закричала Лина. – Тебя же на гауптвахту посадят.
– Отсижу, – выкрикнул Федор.
– Из санатория выпишут.
– Переживем, Линочка, и это несчастье, тем более что до окончания путевки два дня осталось, – хохотал он, собирая цветы в букет.
– Да постой, ты видишь, к тебе и на самом деле дежурный врач спешит.
Нырко поднял голову и увидел, что от парадного подъезда их корпуса к нему, спотыкаясь, бежит дежурный врач, пожилой Федор Федорович, с которым они шутя всегда именовали друг друга «тезками», – бежит, поправляя спадающее с подслеповатых глаз пенсне.
– Да. Действительно, влип, – пробормотал Нырко. – Вот уж перед кем неудобно, так неудобно. Старый интеллигент!
Еле переводя дыхание, дежурный врач остановился у самой клумбы и, не обращая никакого внимания на побледневшую, растерянную Лину, трясущимися губами пробормотал:
– Федор Васильевич, голубчик, тезка, да как же так!
Нырко стыдливо опустил нарядный букет:
– Федор Федорович, извините… тут случай экстраординарный вышел, вот я и посвоевольничал.
Но врач не обратил никакого внимания на его виноватый оправдывающийся вид.
– Вы про цветы? Да какие уж тут могут быть цветы! Война началась, Федор Васильевич!
Двадцать восьмого июня, на седьмой день войны, когда войска фронта уже отступали на восток, в полку Костромина, перебазировавшемся под Могилев, две трети летчиков были «безлошадными». Одни из них потеряли самолеты в неравных воздушных боях и на попутных машинах добрались до родного полка с одним парашютом, а то и без оного, у других истребители сгорели прямо на самолетных стоянках во время налетов вражеской авиации. Нырко был в числе нескольких пилотов, которым удалось сохранить материальную часть. Под вечер он ушел на боевое задание вместе с летчиками Кропотовым и Ершовым. Надо было прикрыть целый косяк маломаневренных и малоскоростных бомбардировщиков СБ, летавших бомбить вражескую переправу. Как ни странно, но в небе «мессершмиттов» не оказалось, и воздушных боев вести не пришлось. Но при отходе от цели зенитным огнем были подбиты самолеты обоих его ведомых. Кропотов и Ершов сели на запасной аэродром, а Нырко спокойно продолжал полет на основной. Мотор его маленького широколобого «ишачка» работал чисто, в баках оставалось достаточно горючего, боекомплект он не расходовал совсем. Высокое небо с легкими перистыми облачками слепило глаза и навевало успокоение. Даже верить не хотелось, что всего лишь четверть часа назад он видел истерзанную землю и разрывы от бомб, сброшенных опекаемыми им СБ на вражескую переправу. Он уже видел панораму аэродрома и небольшую кучку людей у порога штабной землянки. Они ожесточенно размахивали руками. Затем подряд три красные ракеты ушли в зенит, и это было предупреждением об опасности и запрещением посадки. Нырко поднял нос истребителя и стал беспокойно осматривать небо. Впереди над собой он увидел звено двухмоторных «юнкерсов», летевших в красивом плотном строю. Вечернее солнце отблесками отскакивало от остекленных плексигласом кабин. Дыбились высокие, белым дюралем покрытые кили с четко впечатанной свастикой. Будто нарисованные жирной тушью, возникали над капотами мощных моторов диски от стремительно вращающихся винтов. В ту пору у них в полку не было радиосвязи, и ни одной наводящей команды с земли Федор получить не мог. Да и была ли необходимость в этих командах. Федор прекрасно знал, куда держит путь фашистское звено. Неподалеку от аэродрома в редком березняке на новом месте своего базирования развертывался штаб фронта. Связисты тянули провода, саперы спешно отрывали землянки и сооружали блиндажи, наполовину разгруженные машины стояли прямо на опушке, их еще не успели даже забросать ветками. Лучшей цели для бомбового удара не подберешь. Бомбардировщики наплывали клином. Они шли без каких-либо перестроений, как на параде над каким-нибудь Александерплацем или Тиргартеном. Нырко подумал, сколько пар глаз с надеждой и ожиданием следят сейчас с земли. Он только не услышал голоса своего механика, конопатого одессита Ивушкина, горестно выкрикнувшего в эту минуту: