— Ешь, сколько хочешь, когда хочешь. Голодать больше не будешь, я не дам.
"Бычок" в пепельницу, как сваю в песок загнал и вторую папиросу прикурил:
— Завтра нам телефон проводить будут, — решил тему сменить, отвлечь девочку от ненужных мыслей. — Мне по работе надо, — и вздохнул: надо ее предупредить, ведь если что и он на фронт пойдет. Валя знать должна, чтобы ударом не было, чтобы готова была. — Еще. Война с Японией будет. Завтра, наверное, уже по радио объявят.
У Вали руки опустились, с лица краска сбежала — как кисель девушка сделалась. Минута, другая в прострации и вдруг принялась методично уничтожать картошку на тарелке.
— Валя? — забеспокоился Николай.
А у той взгляд не пойми какой. Тарелку пустую взяла и закрутилась по кухне, лепеча:
— Я знаю, что делать. Я уже опытная. Нужно поэкономить. Я в столовой буду питаться через раз, хлеб, если получится пару булок в коммерческом взять — на сухари…
— Валя! — криком одернул ее мужчина, в чувство приводя. Девушка вздрогнула, посуду выронила. Забренчала тарелка по полу, а Валя заплакала, да навзрыд, горько так, что Николай рванул к ней, обнял успокаивая:
— Как же?… Мы же только… Какая война?…Зачем?!… Боже мой!
— Так надо.
— Кому надо?! Япония же не лезет к нам!
— Откуда ты можешь знать? В любом случае, она наш давний враг, а врага нужно в логове давить, пока не вылез из него, чтобы как с фашистами не получилось.
— Колюшка, а как жить-то?!…
— Ничего, подтянемся.
— Господи! Думала — все. Как победу объявили, словно груз сняли… Думала — все, конец этой дрянной жизни, теперь поживем, заживем… А оно как было, а тут снова… Сил нет, Коля…
— Успокойся, ты не одна, — пока.
Но говорить об этом не стал — сама сложит. А вот он сложив руки сидеть не будет — боевой офицер должен быть на фронте.
— Коля, но ты ведь уволен в запас! Тебя ведь не возьмут! Я не останусь одна!
— Надо и возьмут, — ответил глухо. — Погулял у нас фриц, хватит, японец гулять не будет. Сам на фронт попрошусь.
Но его послали — в его кабинет.
Восьмого августа по радио сказали, что Советский Союз объявил войну Японии.
Девятого американцы сбросили вторую атомную бомбу на Нагасаки.
В Москве чувствовалось напряжение. Люди только чуть вздохнувшие после Победы, снова были обеспокоены будущим. Появился ажиотаж на "черных рынках", взлетели цены на соль, спички, крупы. Тревожно было. На митингах и собраниях лица у всех хмурые — хорошего никто не ждал. Разговоры шли неприятные даже на работе Николая. Некоторые не понимали, зачем сейчас, в такое трудное время, когда прежде всего нужно поднять страну из разрухи, облегчить жизнь людей, СССР вступило в войну. "Когда Германия на нас напала, все было понятно — война с нашей стороны справедливая. Но сейчас мы получается, напали на Японию. Выходит теперь мы агрессоры?"
Николай понимал людей, которые так думали — все были вымотаны, мечтали о светлой жизни сразу после Победы, но ее не было и не могло быть, потому что страна лежала в развалинах, потеряла миллионы рабочих рук, и на полях на строительстве горбатились женщины и заключенные. Вновь отстроить и возродить то же сельское хозяйство за день не получится. Года два хоть как придется терпеть нестабильность. Война с Японией, конечно, была некстати, но факт вступления в нее был налицо. И сетовать было бесполезно — нужно было работать на Победу.
Только двенадцатого, когда шел парад в честь дня физкультурника и на трибуну к Сталину поднялись герои войны с американской стороны, Николай понял, что Западу демонстрируют мощь СССР, что это политическая акция, а значит, назревает конфликт и с той стороны.
Не удивило, но серьезно встревожило. Союзники изначально вели себя странно. Конечно помощь по «лендлизу» была ощутима и на фронте открыв вторую линию, часть фашистов они на себя оттянули, но не в пику ли СССР все это затеяли? Тогда еще мысли такие у Санина мелькали, а сейчас вовсе укоренялись. В сорок третьем было тяжко, а второй фронт, как не обещали, не открыли. А в сорок четвертом и ежику в лесу было понятно, что Красная армия раздавит Гитлера — вот тогда союзники и засуетились, открыли, наконец, второй фронт. Но когда немцы их осенью сорок четвертого зажали, советским войскам из боев выходить не получалось — на себя войска гитлеровцев оттягивали, чтобы союзникам помочь. А в мае, когда капитуляцию фашистские генералы подписали, группы разбитых частей Гитлера в американскую зону уходили — не в советскую. Толпами, включая беженцев — на ту сторону ломились. Маслом им там мазано было?
Все это беспокоило, навевая неприятные мысли.
И дома и на работе — тоже было неспокойно. Валюха, как с ума сошла, узнав о новой войне. Не ест ничего, все экономит, платье Николаем даренное завернула и убрала — если что продать можно, на хлеб обменять. И как не объясняй, что не будет больше голода — не верит, сколько не покупай продуктов — не убедительно для нее. Кивает и смотрит, как испуганная мышка. Что с ней делать, как страх голода въевшийся за войну вытравливать?
А тут еще восемнадцатого на подмосковной станции Тарасовка поэта Дмитрия Кедрина убили. К Санину и его подразделению никакого отношения не имело это убийство, но по загривку для профилактики все равно получил.
Лена лежала и смотрела на улыбчивую женщину в белом халатике, которая сидела на краю соседней кровати нога на ногу, и, покачивая разбитой туфелькой, о чем-то с кем-то болтала.
Девушка силилась понять, кто она, и не могла. Память словно исчезла — нет ее и все. Что не пытайся вспомнить даже о себе — чистый лист, словно нет никого и ничего, и не было.
Женщина Ленин взгляд почувствовала, замолчала, уставившись внимательно на девушку. Потом склонилась к лицу и вдруг сорвалась, помчалась куда-то. Другая женщина на кровати появилась, растрепанная и с костылем. Улыбнулась ей:
— Очнулась?
Санина лишь хмурилась, пытаясь сообразить, но связи между «очнулась», кроватями, женщинами и собой, найти не могла.
Вскоре мужчина высокий появился, прошел стремительно в палату напрямую к девушке, присел на табурет и давай руки щупать, да взглядом ее сверлить. Лена отдернуть руку хотела — не смогла, не слушалась рука.
— Спокойно, пульс хороший, — заверил капитана мужчина.
Та хмурилась:
— Вы кто? — то ли прошипела, то ли прохрипела. Горло от этого усилья будто колючками покрылось, сухо во рту.
Но мужчина услышал, понял.
— Юрий Иванович, — кивнул представившись. — Как зовут вас?
Лена растерялась — простой вопрос, а где ответ взять?
— Хо-ро-шо — протянул так, что и уточнять не надо — ничего хорошего. — Что ж, Ольга Григорьевна, — повернулся к той женщине в белом халате. — Обязательный массаж мышц и начинайте поднимать потихоньку. Как можно чаще. А там посмотрим.
Женщина кивнула.
Как ушел врач, Лена не заметила и даже забыла, что он был. Она видела, как предметы вокруг меняются и, словно поднималась над ними.
— Вот, — поправила ей подушку под головой Ольга, подняв изголовье кровати. — Посиди.
У Лены голова кругом шла. Девушка жмурилась, открывала глаза, опять жмурилась, и устала, заснула.
Банга в тот же день в отделении появился. «Насладился» ее пустым взглядом, в котором и проблеска мысли нет и к врачу пошел.
— Пришла в себя, — заверил тот, только увидев генерала.
— Да? У меня другое мнение сложилось, — бросил сухо.
— Товарищ генерал, пациентка еще нестабильна, поэтому естественно еще не узнает ни вас, ни меня, себя-то не помнит. Возможно, развилась амнезия, что тоже вполне объяснимо. Но пациентка жива, думаю самый сложный острый период позади. Дальше процесс реабилитации покажет, что к чему.