Скажут: ну, это сила образа, сила творческого перевоплощения великолепной актрисы, наконец, сила воздействия художественного символа, умноженная на соответствующую моменту музыку… Пусть так, но ведь я лишь недавно узнал имя той актрисы, и мне эта новость ну совершенно ничего не прибавила. И если уж говорить о силе воздействия чего-то страшного, то смотрят же современные дети тьму всяких «ужастиков» и «страшилок», — но вспомнится ли им хоть одна из полчища образин и харей лет через пять, а тем более десять?
Но я не пишу о воздействии кинозрелища на психику ребёнка. Вовсе не пытаюсь исследовать то, что мне не дано разумно объяснить. Потому что просто-напросто не нахожу разумных подходов к этой давней встрече с женщиной в чёрном, которая для чего-то осталась со мной на всю жизнь.
— Ну, как кино? — бодро спросил отец, когда мы отужинали и он домывал на кухоньке посуду.
— Страшно было, — сознался я, усмехаясь.
— Вон как?.. Надо и мне посмотреть. Я его ещё не видел.
— Папа, а тебе в войну было когда-нибудь страшно? — решил я заговорить о другом, чтобы он больше не расспрашивал меня про это кино.
— Страшно? — Он помолчал, хмыкая про себя. — Я тебе так скажу, сынок: не родился ещё такой человек, которому бы на войне не было страшно. Но смелый обязательно перепрыгнет через свой страх.
— И даже Суворову?
— Что — Суворову?
— Ну, — смутился я. — Значит, и ему бывало страшно?
Он покрутил головой.
— Ну и вопросики у тебя!.. А что же, и Суворову тоже было иногда страшновато. — Тут отец обнажил в улыбке зубы. — Скажем, один разик в жизни было не по себе и самому Александру Суворову.
Я совсем расхрабрился:
— Папа, а можно я у тебя чего-то попрошу? — Он с насмешливым любопытством уставился на меня. — Расскажи мне про своего брата Сашу… Мама говорила, что ты про него много рассказывал.
— Про Сашу, говоришь?
Вижу, ему приятно услышать от меня эту неожиданную просьбу. И вот мы сидим в комнате: он — на венском стуле, я — на лежанке своей, поджав ноги, локоть окунув в подушку.
— Саша был красивый хлопец и силач. Младше дяди Коли, но куда сильней, а я уж совсем не в счёт. Грудь у Саши была — во! — он разводит ладони на ширину своих плеч. — Сверстники Сашины кулаками колотили его по груди — он ни с места. «Попробуйте, — говорит, — кирпичом». Кирпичом били, он ни с места… Была ещё тогда у наших парней забава: кто кого ладонью перебьёт, вот уж молодецкая забава!
— Как это — ладонью перебьёт?
— А очень просто. Я тебе подставляю свою ладонь. А ты сверху по ней хлещи своей ладонью. Изо всей силы… Да не бойся.
Спускаюсь с кровати, замахиваюсь. Но неловко мне бить — отца. Шлепок получается вялый, точно лягушка прыгнула.
— Ладно. Теперь ты свою ладонь подставь. Да не другую, эту же самую.
Он слегка размахивается, но удар такой, что рука моя отлетает вниз. Ладонь сразу вспыхивает, будто притронулся ею к раскалённой сковороде. Слёзы у меня готовы брызнуть от боли.
— Молодец, вытерпел. А теперь снова мою бей. Но изо всей силы!
Замахиваюсь от плеча, удар! Слёзы без моей воли сыплются на щеки. Кажется, ладонь моя отвалилась от запястья. Красная как варёный рак. Дую на неё, пытаюсь смеяться.
— Ну, будет с тебя на сегодня, — щадит меня отец. — Вот так Саша хлестался на ладонях. Выстраивалось против него человек десять, и он всех подряд перехлёстывал. Богатырём вырастал у нас Саша. Ладонь была как гиря — от постоянного труда в поле, у дома. Вся в чёрных мозолях была ладонь, твёрже подошвы… А то ещё…
Он выталкивает ногтём папиросу из пачки, открывает печную вьюшку, чтобы дым сразу уходил из комнаты.
— А то ещё такая вспоминается картинка, такого и в кино не покажут. — Лицо его в тени от самодельного абажурчика, но вижу: глаза у отца счастливые, радостные. — Когда мы немножко окрепли в Мардаровке, папа с мамой обзавелись коровой, а потом и лошадкой. Звали её Куклой. Росточком невеличка, но работящая такая, выносливая, вот только характером дурная. Забудешь её вовремя стреножить или запереть в стойле, пропадёт на несколько дней, а и найдут её братья в табуне, изловить никак не могут. С ног уже валятся, а она не даётся, хоть плачь, хоть застрели дуру… И вот Саша придумал такую хитрость: взнуздает в табуне какую-нибудь другую лошадь и осторожно подводит её к Кукле, прячась за лошадь. Бок о бок подведёт и вдруг выскакивает, хватает чёртову Куклу за гриву. Та вскачь, но уж он-то крепко уцепился и со всего маху делает Кукле подножку. Валятся наземь, тут и Коля подбегает с верёвкой, стреноживают дуру. И сразу такая тихая делается, покорная, ласково так прядёт ушами, будто подменили её… Вот такая история. А ты говоришь: кино.