Милый рядовой Птаха и все вы, родные мои безымянные солдатики с лагерной киноплощадки под августовскими звёздами и из новосибирского дивизионного клуба, — как же я теперь без вас выдержу? Там, при вас, когда мне было страшно, вы без слов ободряли меня своим ровным спокойным дыханием, своим теплом и добрым солдатским запахом. Там, если надо было переждать что-то ужасное, происходящее на полотне, я мог спрятаться за вашими головами и спинами, потрогать рукой надёжный ворс шинели, даже задремать.
А тут? Никого почти и нет в моём ряду — ни справа, ни слева. И стыдно было бы скрипеть сиденьем, подсаживаться к кому-нибудь, просить жалобным голосом: «Дядя, можно я с вами рядом посижу, а то мне страшно». — «Страшно? — рассердится он. — Так сиди дома, нечего тут шляться». К тому же билетёрша, когда впускала в зал, как-то недовольно глянула и на вопрос «Где мне сесть?» проворчала: «Читать умеешь? Место в билете обозначено… А на чужое не садиться».
Хорошо ещё, на экране отпустило, пошли дела повеселей: замелькали мальчишки, на дворе лупят ногами по мячу, орут, визжат, счастливы, и смешной толстый очкарик в чёрной одежде священника, зовут его дон Пьетро, у них за судью, надувает щёки, дует в свисток. А один из этих мальчиков вроде даже на меня смахивает: чёлка на лбу, короткие, выше колен, штанишки. Только пилотки у меня такой нет, и имя у него забавное: Марчелло. Мать этого Марчеллы под горячую руку отвешивает ему подзатыльника, и он, молодец, даже не чешется! В остальном она добрая женщина, сразу мне понравилась: быстрая, глаза живые, руки так и ходят у неё, помогая словам. Открытая душа! Незнакомому человеку, приятелю своего жениха, тут же наливает чашечку кофе, сваренного, как у нас, на электроплитке, показывает ему руками на свой живот, мол, ждёт ребёночка, говорит, что собирается венчаться в церкви, и признаётся: «Скажу вам честно: я верю в Бога». Кого-то она так напоминает мне, причём из самых близких мне людей, своею живостью, пылкостью, прямотой, грудным голосом… А, да тётю Галю же, мамину младшую сестру! И даже нос такой же, с маленькой горбинкой, тонкий… Они все, как поглядишь, носатые, эти итальянцы, и у инженера Манфреди, с которым она так запросто разговаривает, тоже нос великоват, но всё равно он, инженер, красив, как и она, и можно догадаться, что они тут — главные.
Нет, я напрасно понадеялся, что всё теперь пойдет тихо-мирно. Инженера разыскивают немцы, причём ищут с помощью красивой актрисы, с которой тот иногда встречается. И теперь уже к дому, где живёт Марчелло и его мать и где прячутся инженер и её жених, прикатывает в десять раз больше немцев, начинается облава, жениха ловят — значит, не быть завтрашнему, нет, сегодняшнему венчанию? — инженеру снова удаётся уйти, а эта итальянская тётя Галя отвешивает немцу пощёчину и, увидев, как жениха её заталкивают в грузовик, кидается за машиной, вырвалась из рук фашистов, кричит имя своего любимого, несётся одна вдоль улицы, на виду у соседей, замерших в ужасе… Выстрел, она падает, к ней бросается священник, который должен был её венчать в церкви. Поздно! Она мертва.
Я не могу больше! Слёзы душат меня. Эта прекрасная женщина, я так полюбил её, и её уже нет? Чёрная струйка крови из-под её закрытого глаза ошеломляет меня больше, чем всё-всё, что сам я успел узнать о войне.
В изнеможении я смежаю веки. Больше не нужно, не нужно больше ничего видеть, отказываюсь смотреть дальше. Но звуки, голоса, непонятные, въедливые, томные, тормошат: нет уж, смотри, смотри, всё до конца смотри.
Вот она, эта красотка-актриса. Та ещё, видать, штучка: как ни в чём не бывало раздевается почти догола перед невозмутимым инженером, бесстыже скатывает с коленок дорогие чулки, ей, видишь ли, хочется жить богато, а он, инженер, явно не из тех, кто готов потакать её капризам. Чего ей не хватает, спрашивается? Вон какая у неё шикарная обстановка в квартире: огромная настольная лампа, кровать с великолепным изголовьем, целая дюжина флаконов на столике перед зеркалом, большим, как окно в фёдоровской хате. Вот пожила бы у нас в Фёдоровке, пошлёпала в своих чулочках по глиняному полу. Или в баньке нашей пожила б с недельку, недалеко ходить. Ишь, цаца, ломака, ещё и утаивает от инженера какое-то лекарство, опий какой-то, он ей, видите ли, для больного зуба нужен, а зуб-то и не болит давно, совсем завралась. Она, чует моё сердце, она его предаст.