Но сколько же ещё будет длиться тягостная неопределённость, когда же всё разрешится? Нет, он обязан спастись, ещё раз выскользнуть из ловушки, обязан победить, расколошматить всё это фашистское логово. Я знаю, кино на то и существует, чтобы в конце мы обязательно побеждали. Тем более он ведь, оказывается, тоже коммунист. Победил же Щорс. Победила же та женщина в чёрном, что мстила за своего сына.
Инженера всё же арестовывают. Вместе со священником, который постоянно ему помогал. Ну, ничего, рано торжествуете, фрицы, сейчас инженер что-нибудь придумает такое, что вы все на воздух взлетите. Даже если они сидят в камере, даже если их ведут на допрос, сначала инженера, потом священника, всё равно напоследок он что-то придумает. Или его друзья из комитета придумают.
Нет, неправильное это итальянское кино! Я не хочу смотреть, как гитлеровцы будут его пытать. И священник не хочет видеть, как пытают человека, но они заставляют его, открывают дверь в комнату, где мучают инженера. И меня заставляют: гляди ты тоже, полюбуйся на нашу работу.
Я затравленно озираюсь. Мне хочется захныкать, заныть, заорать одновременно. Но, кажется, зал пуст, все вышли потихоньку, оставив меня один на один с нечеловеческими, душераздирающими стонами, воплями, звериным рыком несчастного человека… Да! да! это же живой человек, разве можно так поступать с человеком? Разве живым людям не страшно делать такое, что они с ним делают?.. Вот он, бедный, голый по пояс, сидит в каком-то металлическом кресле, руки его привязаны ремнями к подлокотникам, а туловище — к спинке, и я сам впиваюсь пальцами в деревянные ручки сиденья, сам в изнеможении опускаю голову на грудь, закрываю глаза… Смотри, смотри, кричат они священнику, кричат мне, на эту паяльную лампу, которой прожигают до дыр кожу, на иглы, втыкаемые под ногти, на шприц, вонзаемый в его предплечье…
О, какая же мука уготована человеку на земле! Какие чудовищные издевательства, какие подлые вещи и вещицы придуманы, чтобы оскорбить его, обезобразить, вырвать из его горла жуткий вой! Громадная его, во весь экран, изуродованная голова накреняется надо мной, и из одного потухающего глаза ещё сочится тусклое воспоминание о жизни, о чашечке плохого кофе, которая досталась ему изо всех её благ.
Я шмыгаю носом. Если бы я нашёл слова, чтобы попросить у них прощения — у инженера, у расстрелянного священника, — за то, что я нечаянно пришёл подсмотреть их мучения. Но нет со мной таких слов. Только страх со мною, большой, качающийся во весь зал, во всю тёмную сырую ночь, когда почти бегу, поскуливая про себя, домой. Как бы ни изругали меня дома, страх и боль, принятые только что, не уймутся во мне, будут нежданно-негаданно возвращаться. Но именно через эти страх и боль посеется во мне зёрнышко любви к прекрасной стране мучеников, красавиц, героев…
Италия: Анна Маньяни — Роберто Росселини — Федерико Феллини — Марчелло — дон Пьетро — инженер Манфреди… И ещё будут другие, другие, другие…
В нашем втором классе лосиноостровской школы почти все знают слова и мелодию песни, разучиваемой к празднику — к 800-летию Москвы. А кто не запомнил каких слов, нужно просто открывать рот, дожидаясь слов, тебе известных. Конечно, песня, сразу стало понятно, не про нас, мальчишек, говорит, и поэтому некоторые её куплеты петь не совсем ловко. Она рассказывает о человеке, который «по свету немало хаживал» и даже «похоронен был дважды заживо». Что до меня, то я не имею пока что права утверждать, что «всегда я привык гордиться» любимой Москвой и что «всегда повторял я слова» о ней, золотой моей столице. Я пока что Москву знаю только подземную, потому что когда проезжали через Москву, с вокзала на вокзал попадали с помощью метро. Но если под землёй наша столица так сказочно красива, если у меня всякий раз замирает сердце, когда ступаю на эскалатор или сажусь на мягкое кожаное кресло в вагоне, то как же она должна быть великолепна наверху — там, где Кремль и Парк культуры с его дорожками, посыпанными красным песком.
Ещё на берегу Томи, глядя на башни и стены, вылепленные нашей гарнизонной мелюзгой из золотистого речного песка, отец сказал чуть небрежно:
— Хороший песочек, чистый… Но вот когда будем в Москве, я обязательно свожу вас с мамой в Парк культуры и отдыха имени Максима Горького, и ты пройдёшься по дорожкам из красного, под цвет кирпича, песка. Ах, как он приятно хрустит под ногами!