— А потом по свалкам поищем всякие там железяки, трубы, кровати.
— Скажешь тоже… кровати. А как тащить? Всё! Собираем.
Загадочное всё-таки поле! Кости попадались на каждом почти шагу: старые, выветренные, пористо-шершавые наощупь, и кости осклизлые, будто вчера лишь вываленные из каких-то громадных котлов, в которых варили студень. Откуда и кто их свозил сюда, а главное, для чего? Нам не хватало разумения, чтобы сообразить, что поле удобряется ими. А если бы и догадались, то тут же озадачила бы нас ещё более мудрёная головоломка: зачем же тогда нам велено собирать их в ящики, если они — удобрение? Если же они понадобились теперь для чего-то более важного, чем удобрение, то какой смысл заложен в том, чтобы они тут валялись?
Ящики мы наполнили быстро, выбирая в первую очередь материал покрупней: кости лопаточные, берцовые, рёберные, а то и обломки коровьих, овечьих черепов. А вот нести свой груз каждому в одиночку оказалось непосильно. Хорошо ещё, догадались два ящика тащить втроём, а за оставшимся вернуться с пустой тарой.
Новой тары утильщик, однако, нам не выдал: нет-де у него ничего в запасе, завтра, может, подвезут. Мы поплелись по пахоте за последним грузом, в раздражении пиная ботинками костяной хлам. Нет уж, завтра этот скряга нас тут не дождётся, пусть ищет других дураков ишачить на него за десять копеек в день.
— Кто там заперся?! Открывай немедленно… дверь взломаю!
— Вы не смеете… У нас документ на заселение… из академии, — мама вся дрожит, голос её пресекается, она с ужасом глядит на дверную щеколду, которая вот-вот вывалится из своего гнезда в косяке.
— Какой к чёртовой матери документ!.. Это наша кухня. Я тебе покажу академию, хулиганка… Отволоку в суд, сволочь такая… отпирай счас же!
— Не смейте ругаться, — почти плачет мама. — Со мной ребёнок. И я — жена офицера, участника войны, — вспомнив про отца, она немножко ободряется. — Он вернётся вечером, будете объясняться с ним… Это вы — хулиган… Я с таким разговаривать не желаю.
Он ещё стучит, кулаками или сапожищами, но уже без слов. Тяжело, с клёкотом из горла, дышит — совсем рядом. Гремит подковами по коридорчику, хлопает входной дверью. И лестницу слышно, как она ухает под его телом. И хлопок двери из подъезда.
Какой он и кто, чтобы так орать на маму? В наше окно его не видно, потому что оно — на другой от подъезда стороне. Я представляю его себе здоровенным, в овчинном кожухе, с усами на мясистом лице, — под стать тем власовцам, что вломились к нам в фёдоровскую хату в конце войны… Но теперь же не война, и сегодня утром, какой-то час назад мы переселились наконец с Лосиноостровской в Москву. Я томился накануне радостными ожиданиями, музыка добрых предчувствий исходила от каждого маминого движения, когда она складывала в узлы наши вещички… И вот, на тебе! Нас приняли за каких-то воров, проникших в чужую кухню. Гляжу в окно: где она, Москва? Внизу какая-то болотинка, обросшая камышами, за ней — дощатое строение с двумя дверями по бокам, подозрительно смахивающее на уборную, потом какие-то сараюшки с замками и засовами на дверях и сразу над ними — серое бельё давно не стиранного неба. Ищи её, Москву, где хочешь… И барак, совсем как в Новосибирске, только там-то у нас была квартирка, а тут — чужая кухня, и из неё этот горластый чуть не вытолкал нас взашей, да ещё и судом грозился. Что, как сейчас опять вернётся, да не один?
В коридорчике слышен шаркающий звук чьих-то шлёпанцев, слабый стукоток в дверь.
— Эй, женщина.
Мама молча прижимает палец к губам, давая знак, чтобы и я помалкивал.
— Женщина, вы его не бойтесь, — ручейком струится сочувственная речь, — это пожарник наш, на всех подряд рычит… Ничего он вам не сделает.
— Как будто мы бандиты какие, — всхлипывает мама, — как будто мы сами додумались в чужую кухню залезть… Да знала б я, стыд-то какой…
— Не бойтесь, его до вечера не будет. Дурной-дурной, а и на него угомон бывает, — журчит утешительный ручеёк. — А вы мне не откроете на секундочку дверь? Там кастрюля моя у вас и утюжок.
Мама отрицательно качает головой, оглядывается на меня с немым вопросом в глазах, и всё же рука её сдвигает ручку щеколды.
Небольшого росточка женщина в стёганой безрукавке поверх серого платья оглядывает нас и наши пожитки с виноватой улыбкой.
— Да я и не зайду, и так тесно у вас… Во-он там, в уголку, у плиты, уж подайте, пожалуйста.
— А у вас хоть есть плита в комнате? — спрашивает мама, поднося ей утюг и кастрюлю.
— А как же! — радостно объясняет женщина. — А то бы мы тут зимой окоченели. И печь имеем, и плиту.