Он успел ещё шлёпнуть меня по заду и смахнуть ошмётки грязи со своих голенищ, пока грузовик, трёхосный «студебеккер», гремя бортовыми цепями, тяжело переваливаясь с боку на бок, наконец поравнялся с нами. В кабине его я разглядел молоденького улыбающегося шофёра в пилотке, который оторвал руку от руля и отдал честь отцу.
— Эх, ты! — отец поколебался немного, будто размышляя, стоит ли сказать всё, что он обо мне думает. И всё же припечатал: — Трус!
Как не понять мне его тогдашнего возмущения: целых полгода учил он меня быть храбрым мальчиком, настоящим сыном офицера-фронтовика. И разве я в малом преуспел — ещё зимой, в тайге? Научился скатываться с пригорка на длинных солдатских лыжах, прыгал в сугроб с крыши дровяного сарая, стоял в двух шагах от гаубицы во время учебных стрельб. Правда, в отличие от артиллеристов, с открытым ртом стоял и пальцами зажимал уши, чтобы не лопнули перепонки и кровь не потекла из носу. Ночью, в трескучий мороз, когда отец поднял меня из тёплой постели, велел одеваться и отнести пакет командиру полка, жившему в двухстах метрах от нашего домика, я безропотно ступил на тропу, затиснутую сугробами, и пошёл в темень тайги, не озираясь. И я бы донёс этот странный пакет, если бы отец, наблюдавший за мной с ярко освещённого порога нашего жилья, не крикнул: «Давай назад!» Он тогда даже похвалил меня за это полувыполненное поручение и пожал руку, — а теперь?! Сколько его стараний, да и моих тоже, пошло насмарку! И из-за чего? Из-за какой-то задрипанной дороги, из-за какого-то американского грузовика!
Что, разве не видел я в войну у нас в Фёдоровке дорог в десять раз грязнее этой? Не видел разве немецких грузовиков и румынских самоходок? Разве во дворе нашей хаты не задымилась однажды германская танкетка? А ведь мне уже семь лет, осенью пойду в школу.
И на тебе: трус!
Не порадовал меня в тот день ни вид широченной пустынной Томи (очень уж много воды, в тыщу раз больше, чем в нашем фёдоровском ставке; и потом, как это люди в ней купаются и плавают, если я привык к тому, что для купания вполне достаточно нашей ванночки, привезённой в Сибирь, той самой, в которой меня когда-то крестили; впрочем, отец тут же и предупредил, что купаться в Томи мне категорически возбраняется, поскольку плавать я не умею). Не приободрило меня и самостоятельное «форсирование» дороги на обратном пути: отец пустил меня вперёд, а сам курил папиросу, демонстративно повернувшись ко мне спиной, любуясь напоследок скалистым заречьем Томи.
Теперь-то я могу догадаться о причине своего тогдашнего страха. Это был старый мой, ещё военного времени страх, если только слово «старый» применимо к семилетнему мальчику. Кажется, я, оказавшись в Сибири, на берегу Томи, не мог бы ничего или почти ничего припомнить из нашей жизни в оккупации, когда бы по-настоящему чего-то боялся. Видимо, детская свежая память хорошо постаралась, чтобы упрятать от меня подальше все самые ранящие впечатления лет, проведённых во вражеском тылу. Но вот оказывается, что, как она ни старалась, как ни выметала из моих снов и моей яви всякий инородный сор и хлам, как ни замазывала мягкой тёплой глинкой любую трещинку и щербинку на дне малоёмкого детского сознания, её труды вдруг оказались напрасны под напором какого-то вроде бы совершенно второстепенного воздействия, косвенного, несильного, даже, по сути, невинного. Но этого маленького бокового толчка, как ни странно, оказалось вполне достаточно, чтобы в благополучном хозяйстве памяти всё вздыбилось, встало вверх дном, пронзилось острой неукротимой судорогой ужаса. То ли мне показалось, что тут, посреди тихой Сибири, вдруг выполз из потаённого логова гитлеровский грузовик? То ли по контрасту с невозмутимой благодатью июньской лесной свежести и чистоты оскорбил месивом грязи и древесных обломков вид изношенного армейского тракта? Не знаю и никогда уже не узнаю. Но так было. Весь тот день потускнел для меня. В ушах ещё пульсировало хлёсткое «трус!.. трус!» И ныла в плече рука, за которую отец выдернул меня на дорогу. И даже не восхитили по-настоящему мамины старания: запах просыхающих половиц в комнатке, занавесочка на окне, прибранная родительская кровать и моя мягкая лежанка, и аромат моих любимых котлет, приготовленных на электрической плитке.
Да, у нас, несмотря на игрушечность обшитого фанерой жилья, было тут своё электричество. По вечерам над столом включалась лампочка. Впрочем, ею пользовались мало. Отец после позднего ужина почти сразу укладывался отдыхать, потому что в полк он уходил очень рано, когда я обычно ещё спал. Мама из всех нас в наибольшей мере пользовалась благами электричества, её плитка редко когда успевала остыть в продолжении дня, и когда пошла клубника, мама даже приспособила неутомимую алую спираль для варки варенья.