Надо же! Оказывается, мы с ним здорово проголодались и, несмотря на жару, уплетаем за обе щёки.
Я поглядываю, как прямо под кожей на чёрной шее старика вверх-вниз гуляет острый кадык, и снова на миг мне кажется, что внутри у него всё из железа, в том числе и этот кадык-шатун. Уж зубы-то у него, точно, железные, хотя и не в полном наборе. С пирогами и молоком он управляется гораздо быстрее нас и тут же вываливает на стол перед собой груду железок из принесённого нами мешочка. Я чуть не прыскаю от мысли, что он и за гайки с болтами примется сейчас с таким же аппетитом, с каким только что поглощал домашнее печиво.
— О! Бачитэ? — поднимает он и вертит перед глазами в воздухе какой-то ржавый штырь. — Цэ ж чистэ золото, хлопчики!
Мы недоверчиво переглядываемся, и я опять, как недавно, когда он спрашивал об Иосифе Виссарионовиче, не могу понять, шутит он или нет.
Какой удивительный всё же человек этот дед Демьян! Тётя Нина рассказывала утром, что полгода назад он совсем было умирал. Его отвезли на поезде в Одессу, в больницу, но вскоре врачи заявили, что дальше там держать его незачем, потому что он совсем не лечится, ничего не хочет есть, и пусть лучше умирает дома, чтоб родные не думали, что это его в больнице замучили. Он сначала и дома вёл себя так же. Но однажды попросил поесть, и тут уж решили, что всё: вот-вот помрёт, не сегодня, так завтра. А он и назавтра попросил поесть, и ещё, и ещё, и через неделю, как ни в чём не бывало, понёс на кузню какие-то железяки, которые ему притащили на починку ещё до болезни. А с началом жатвы согласился работать, как и всегда, механиком на стане.
— Кажуть, молотилка зовсим сказылась, нэ хочэ бильшэ робыты, — ворчит он, передвигая по столу гайки, как шашки. — А ты спытай, скильки вона робыть на билому свити? О! Вона ще на импэратора Алэксандра трэтьего робыла… Кажуть, е така гора Монблан, найвыща у Европи. Так ця молотилка цилу таку гору пшэнычки змолотыла. Цилый мильярд людэй вона, бидна, хлибом накормыла. А хто йи сказав спасыби? А нихто!
Мы гуськом плетёмся за дедом Демьяном к молотилке. Кряхтя, чертыхаясь, он протискивается куда-то в её нутро, так что наружу торчат одни ноги в старых ботинках со стёртыми каблуками. Кричит оттуда, чтобы подали ему то разводной ключ, то кувалду, то рашпиль, то запасную цепь, то ещё какие-то ключи под разными номерами. Народ, в основном мужчины, стоит в покорном изнеможении, переминаясь с ноги на ногу, и каждый томится надеждой, что дед и теперь выручит. Сколько раз потом в жизни я буду видеть такую же точно картину, когда люди, бесталанные в обращении с техникой, толкутся то возле трактора, то перед капотом заглохшего автомобиля и расторопно, почти подобострастно выполняют команды извозюканного по уши ведуна, который до самой последней секунды делает вид, что их ожидание чуда совершенно напрасно.
Проходит каких-нибудь четверть часа, и картина волшебно меняется. Паровик издаёт сумасшедший ликующий вопль на всю долину, ремень вздрагивает спросыпу, кидается к молотилке и одновременно от неё, прогибаясь, будто хлопая крыльями в воздухе. В трясущемся коробе молотилки опять что-то скрежещет, грохочет, тарахтит и призвякивает; но если прислушаться, то иногда оттуда доносятся и жалобные всхлипы или даже старческие стоны. С высокой арбы две коренастые тётки в платках, завязанных так ловко, что видны только глаза, озорно переглядываясь и пересмеиваясь, поочерёдно мечут наверх снопы. На помосте молотилки стоит ещё одна женщина, и я гляжу на неё как заворожённый: высокая, стройная, в белой кофте, с загорелыми руками, она так ловко подхватывает снопы, так стремительно освобождает их от перевясел и при этом почти не перестает хохотать, отвечая на шутки мужчины, перенимающего у неё из рук очередной тяжёлый ворох. И на него тоже не могу я наглядеться: на его обнажённое до пояса бронзовое тело, на игру мускулов на груди и руках, на его кожаную фуражку механизатора с тёмными большими очками поверх козырька. Почему он их не надевает, свои очки? Потому ли, что ветерок относит в сторону сверкающие острия половы? Или потому, что ему неловко перед этой хохочущей женщиной, — ведь она-то без очков, и всё лицо у неё открыто, не то что у тех двоих, на арбе.