Тут и дядя Ефим сдержанно кашляет, говорит своим замедленным глуховатым басом:
— Дайтэ ж и мэни почеломкатысь з племянником… Ого, як ты вырис!.. А помнишь, два чи три роки тому у Фёдоровци читав нам Пушкина и той… Лермонтова… Ну, як там батько, маты, Людочка?
Дядя Ефим гладит меня по голове своей большущей ладонью бывшего солдата-артиллериста. Пока тётя Лиза и девочки готовят стол к вечере, он отводит меня в другую комнату, поменьше, и показывает на этажерке номера журнала, который выписывает из Москвы.
— …бо я дужэ люблю читаты, — негромко признаётся мне дядя Ефим, будто сокровенному своему другу.
Теперь, по прошествии полувека, я и не силюсь вспомнить, какой именно из толстых московских журналов стоял у него на этажерке: то ли «Знамя», то ли «Октябрь». Или «Новый мир»? Ещё до войны, молодым человеком, дядя Ефим был известен на всю Фёдоровку как большой любитель книг. После тяжёлой контузии, полученной на фронте, то ли в Венгрии, то ли в Румынии, он уже не вернулся к бухгалтерским талмудам. Когда переехали в Мардаровку, устроился работать ночным сторожем. Страсть к чтению не покинула его, но, судя по тому, что он признался мне в ней, понизив голос, он и сам её теперь несколько стеснялся: всё-таки лишние расходы для семьи.
«Семья на тёте Лизе держится, — говорила мне мама, напутствуя перед отъездом. — Кущенки живут бедно, беднее всех наших. Даже коровку не могут пока купить. Все, что имели, на хату потратили. Из той мардаровской халупы, где мы с тобой после войны жили, получилась у них новая хата. Стены подняли, потолки выровняли, крышу покрыли. Две комнаты вышло вместо нашей одной… Ой, сколько ж тётя Лиза перетаскала той глины, того замесу. Хорошо ещё, дедушка Захарий приезжал помогать с крышей… Тяжкая у ней, бедной, доля: Ефим инвалид, девочек надо на ноги ставить, дедушка Осип на иждивении… А чем я ей помочь могу? Что ей эти наши гостинчики?»
— Сидай, Юрычок, вэчеряты, — зовёт тётя Лиза, — вси сидайте. Тато вжэ прыйшлы, — кивает она на деда Осипа, который медленно усаживается на ближней к двери лавке. — Тату, вам кулеша насыпаты?
— Га? Кулеша? — переспрашивает старик. — Сыпь, дочко, сыпь.
— Тату, возьмить хлиба. — Дядя Ефим протягивает под руку отцу большой ломоть от круглой домашней ковриги, а мне объясняет, добродушно похмыкивая: — Тато у нас добрэ йисть, як молодый.
— Колы дитя народыться, воно ничого нэ баче, а йисты просыть, — грустно улыбается тётя Лиза. — Так и стара людына. Дай Боже, щоб всим хватало хлиба, и малому и старому.
— Так, дочко, так, — кивает дед Осип и добавляет по-церковному: — Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
Мне нравится тётин кулеш, я давно такого не ел, он вкусный, как у бабушки Даши. И хлеб нравится, пышный, ноздреватый. И очень нравится, что все едят неспешно и жуют с какой-то задумчивой величавостью. Хотя солнце село, на дворе ещё так светло, что можно сидеть без керосиновой лампы, и в сумерках, потихоньку заполняющих дальние углы комнаты, копится умиротворяющая тишина.
Мне только неловко, что сам я всё время молчу, будто ещё дичусь своих родных. Тамарка поглядывает на меня озорными карими глазами, и вдруг я вспоминаю, о чём можно заговорить.
— А помнишь, Тамарка, когда мой папа приехал после войны в Фёдоровку…
— Ага! Мы ж за одну ночь целую коробку конфет съели, — подхватывает она. — Так?
— Нет, не это. Он тогда отчитал меня: почему это я зову тебя Тамаркой, а не Тамарой?.. Он сказал, что «Тамарка» — это неуважительно… И я никак не мог понять, почему неуважительно. Наоборот! Мне казалось, что «Тамарка» — самое ласковое имя, какое только можно придумать. Я и сейчас так думаю.
— Ах, ты, Юрчик! — восхищается она. — Ну, конечно, так.
Галя смотрит на нас как зачарованная — то на меня, то на старшую сестру, которая, оказывается, так хорошо говорит по-русски.
— А коробку конфет не мы вдвоем с Тамаркой съели, — объясняю я для Гали и всех остальных. — Тогда была ночь, и к нам в хату набежало столько соседских хлопчиков и девчаток, я уж и не помню, кто там был. И мигом всю коробку поели. Большая такая коробка, из города Таллина… Мы потом с Тамаркой несколько дней ту коробку открывали и закрывали. И нюхали, нюхали — так из нее вкусно пахло шоколадом!