Тамарка звонко хохочет, и все за столом улыбаются. Только дед Осип сидит тихо, склонив голову на грудь. Наверное, он дремлет или молится про себя.
Какое же это замечательное занятие — вспоминать о чём-то хорошем! Ведь мы теперь с Тамаркой большие, нам есть что вспомнить.
— А помнишь, Тамарка, как зимой в фёдоровской хате, когда дедушка Захарий заходил с холода, а мы с тобой у духовки грелись… и как он просил, чтобы мы ему из духовки насыпали в карманы жару. И мы в шутку брали изнутри в ладони горячий воздух, складывали их коробочкой, чтоб донести, и совали ему в карманы и за пазуху. А он всё говорил: «Ой, добрэ, ой, добрэ… Так мэни тэпло стало…»
— А как же! Помню, помню! — восклицает Тамарка и встряхивает золотистой челочкой: — «Так мэни тэпло стало…»
Я хочу спросить, помнит ли она, как её отец, дядя Ефим, из госпиталя в конце войны вернулся и как он разрешил ей и мне посмотреть, что там у него за контузия на голове такая… Но тут же похватываюсь: а может, дяде Ефиму неприятно будет, если я начну сейчас вспоминать про контузию. Мы ведь тогда с ней поочередно забирались на табуретку, и он покорно наклонял голову и спрашивал своим глухим, как из бочки, голосом: «Бачитэ?» Оказалось, что контузия — это такая ямка у него на темени, затянутая розоватой кожей, и в этой ямке вполне могло бы уместиться перепелиное яичко.
Но есть у меня ещё одно воспоминание фёдоровское, о котором я даже заикаться не стану, а то вдруг Тамарка опять разревётся. Как-то мы отправились посмотреть на дедушкин виноградник — она, я и ещё несколько соседских малышей. Там, сразу за виноградником, оказалась яма, неглубокая такая, с чёрной рассыпчатой землёй на дне. Уютная, тёплая яма, никто нам не мешает играть. И от дедушкиной хаты близко; если позовут, сразу услышим и отзовёмся. Что за игра была у нас или игры, я уже позабыл. Но только вдруг почему-то принялись они надо мной хихикать, и Тамарка тоже. Я тогда больше на неё обиделся, даже озлился. Ведь она — подружка верная, сестричка двоюродная, а хохочет надо мной во весь рот. Схватил горсть земли и — швырь ей прямо в открытый рот… Все оцепенели от неожиданности. И Тамарка молчит, закрыла лицо руками. Только вижу, грязные слёзы у неё потекли сквозь пальцы, и из открытого рта чёрная слюна комками течёт. Потом она закашлялась, заревела, стала отплёвываться, размазывать грязь по лицу. И я тут же заревел — от жалости к ней и от сознания, что натворил что-то ужасное, непоправимое. Мы поднялись с ней на ноги, я взял её за руку, и, не переставая реветь, мы, как обречённые, поплелись к хате. Нет, меня не наказали тогда. Бабушка тут же Тамарку отмыла от грязи и голову ей вымыла, и мне заодно. И тётя Лиза ни о чём не узнала, и никогда мы с Тамаркой после того не ссорилась и ни разу не вспомнили про ту яму. Может, она совсем-насовсем забыла свою обиду, она ведь такая добрая у нас, радостная, незлопамятная. А я вот сейчас почему-то вспомнил, глядя на её белоснежные зубы, какие они красивые, когда она заливается смехом. И на сердце у меня чуть похолодело: нет, нет, ни за что, никогда не стану ей о том дне напоминать.
На следующее утро сразу после завтрака дядя Коля поручил нам с Мишей новое задание:
— Берёте тачку и отправляетесь на колхозный виноградник. Миша знает где: там, где турецкая башня стояла. Нарвёте для коз свежей травы. Там её столько вымахало: осот, павутица, пырей! А после обеда придёте ко мне на почту — на экскурсию… Да, ещё: тачку набирайте с горбом, Миша знает сколько. И перевяжите сверху веревкой, чтобы по дороге ничего не просыпалось. Трава теперь на вес золота. Ещё неделю такая сушь простоит, останемся без травы. И без молока. И без брынзы… Так я говорю, Нина?
— Ну, да, так, — хмыкает тётя Нина. — Того бурьяну на цилый твий вик хватыть… Нэхай диты погуляють хоч трошки.
— А это разве не гуляние? — слегка горячится дядя Коля. — Да это ж сплошное удовольствие!.. Завтра я с ними сам отправлюсь в поле, будем кукурузу прашовать. Вот уж там бурьян так бурьян. Юра, ты знаешь, что такое прашовать?
— Ну!.. Почему ж не знаю? Прашовать — это окучивать. Берёшь тяпку и окучиваешь, что нужно: картошку там, или кукурузу, или буряки.
— Правильно! — восклицает дядя Коля. — Только ноги надо беречь, а то тяпкой поотрубаешь себе пальцы. Тогда мне брат Мишуха башку отвинтит… Но ничего. Ты тут за лето такую получишь закалку, что в Москве ахнут… Гулять? Ещё чего! Тут вам тоже будет лагерь, трудовой. Такие мускулы нагуляете, ого!