— О, эта совсем неплохо получилась! — хвалит он нас, когда допеваем. — Так мы скоро не хуже Краснознамённого ансамбля спивать будем… А ещё что предлагаете?
— «Солдатушки, бравы ребятушки»! — выпаливаю я. — Суворовскую.
— Эт-то добрая песня! Только её надо вот как петь, — объясняет он. — Я запеваю вопрос, а ответ — хором. Ну!
Тут уж все втроём оглашаем мы горячий воздух радостным державным припевом:
Не успеваем допеть песню до середины, как мимо нас проносится гружённый зерном грузовик. Сквозь клубы поднятой им пыли видно и слышно: зарыв ноги в зерно, полулежат три женщины в белых платках и звонко, на всю степь, выводят своё:
И я теряюсь на миг: да где ж это я, где мы все — дядя Коля, Миша, эти женщины? В жизни ли всё это с нами происходит? Или мы все — только участники какого-то стремительного, до конца нам не ясного действа, и за ним, за нами из-за края земли откуда-то неслышно и незримо наблюдают люди будущего века?
Уже за полночь, наверное, а спать совсем не хочется. Мы лежим с открытыми глазами, смотрим на звёзды, тихо переговариваемся. Третье лето, как я приезжаю в Мардаровку, а никак не наговоримся. Вишнёвые листья лепечут о чём-то своём, тысячи ночных сверчков посылают радостные позывные к Млечному пути. Наша поднебесная лежанка, которую Миша из лёгких сухих жердей, досточек, веток, перевитых бечёвкой и проволокой, искусно соорудил к моему приезду почти на макушке старой вишни, получилась такой прочной, что дядя Коля, махнув рукой, разрешил нам на ней ночевать, а тётя Нина выдала одеяла и подушки.
— А какое тебе из военных кин больше нравится? — спрашивает Миша.
Я соображаю про себя: «Подвиг разведчика»? Или «Молодая гвардия»?.. Нет, о краснодонцах очень уж страшная картина, невозможно смотреть, как пытают их, как в шахту сталкивают… «Парень из нашего города»? Или «Небесный тихоход»? Или «В шесть часов вечера после войны»?.. Или же «Смелые люди», где опять Гурзо играет?
— Пожалуй… пожалуй, всё-таки «Подвиг разведчика», — говорю я. — А тебе?
— И мне тоже, — отвечает он. — А про Гражданскую? «Чапаев»?
— Ну, конечно!.. «Котовский» — не так… И «Пархоменко» — не так, и «Щорс», и «Оборона Царицына»… А революционные?
— Из революционных? — переспрашивает Миша. — Это про Ленина в октябре?
— Ну, не только… Может, и про Максима? Или про «Потёмкина»?
Миша улыбается:
— Нет, мне почему-то больше «Белеет парус одинокий» нравится.
— А ведь точно — он тоже революционный получается, — удивляюсь я Мишиному выбору. — И мне, пожалуй, больше других нравится. А «Крейсер „Варяг“»? Хоть никакой не революционный, но вот это — кино, да?
— Да-а, это — кино, — соглашается Миша. — А про крейсер «Орёл», как его водолазы со дна моря поднимали?
Что и говорить, про «Орла» тоже замечательная вышла картина.
— А комедии? — спохватываюсь я. — А эти… исторические?
— Погоди-погоди, — останавливает меня Миша. — Сначала комедии. На самом первом месте? — Он задумывается. — Даже и не скажешь, какая на первом, так их много хороших.
— Да «Волга-Волга» же, — подсказываю я. — Разве нет?
А сам думаю про себя: а почему не «Цирк»? Или «Трактористы», или «Свинарка и пастух», или «Весна», или недавние «Кубанские казаки»?
— А как же «Весёлые ребята»? — подсказывает Миша. — Куда ты «Весёлых ребят» денешь?
Да, трудно комедию выбрать, — вздыхаю я. И напоминаю тут же:
— А исторические? А «Пётр Первый» или «Александр Невский»?
— А про Ивана Грозного картина? — торопится Миша.
— Нет, ты тоже погоди! А то мы и тут ничего не выберем…
— Ещё «Три мушкетера», — шепчет неугомонный Миша.
— Ну, он, может, тоже исторический. Но он же не наш. Он — иностранный…
И тут меня осеняет:
— Да, а иностранные? Мы же совсем про них забыли!
Мы умолкаем. Иностранных тоже столько просмотрено, что прямо уже каша в голове. Тут тебе и итальянские, и французские, и венгерские, и даже немецкие трофейные — «Петер» и «Девушка моей мечты».
— Эх, ты, — с укором вздыхает Миша. — А «Тарзан»?
Я стучу себя кулаком по лбу. Как же это было не вспомнить в первую очередь «Тарзана»! Мы ведь и лежим-то сейчас на дереве только благодаря «Тарзану». Уже два года подряд мы с ним бредим «Тарзаном». Как только уйдём куда в поле, подальше от домов, начинаем вопить по-тарзаньи, пытаясь изобразить его знаменитый теперь на весь Союз долгий, переливчатый боевой клич. Нам кажется, что вопль получается очень даже ничего, не слабей, чем у африканского нашего белого бога. И два или три раза уже мы слышали, как из-за холмов тарзанят нам в ответ то ли антоновские, то ли перешорские хлопцы, помешавшиеся, как и мы, на трёх, нет, теперь уже четырёх сериях американского кинодива.