Взгляните на этот город...
Вы не можете его не любить.
Все комиксы в воскресных газетах были давно прочитаны, и в комнате царила полная тишина.
В кресле сидел негр в возрасте примерно сорока семи-сорока восьми лет, в майке, джинсах и домашних тапочках на босу ногу. Ему удалось сохранить достаточно стройную фигуру. Карие глаза его выглядели непропорционально большими, и у смотрящего на него человека могло создаться впечатление, что на лице мужчины застыли испуг и удивление. От черного входа шел легкий сквозняк. Там игралась его восьмилетняя дочь, называя свое занятие подготовкой домашнего задания. Душистое дыхание ветра напомнило мужчине, что лето уже не за горами. Он зевнул и вдруг почувствовал какую-то тревогу, настолько неясную, что не смог сразу понять ее причину. Может, дело в том, что его жена пошла в гости к соседке по лестничной клетке, и теперь, оставшись совсем один, он почувствовал себя абсолютно покинутым? И почему это она не готовит ему обед, почему она болтает сейчас за стеной в то время, как он проголодался? А тут еще наступает лето, а вместе с ним эта ужасная жара...
Он встал из кресла, может быть, в сотый раз отметив про себя, что обивка сильно истрепалась на швах и из кресла торчат внутренности. Глубоко вздохнул, и вновь тревожное чувство овладело им. Взгляд упал на пол. С годами линолеум стерся, а кое-где даже порвался. И куда только девались яркие, сочные цвета? Может, стоит включить телевизор и посмотреть бейсбольный матч? Правда, еще рано, игры не начинаются так рано. Мужчина просто не знал, куда себя деть. Да, приближалось лето. Он работал в туалете, этот мужчина. Он сидел за маленьким столиком в небольшом туалете в нижнем городе. Стол был покрыт белой скатертью. На краю, аккуратно сложенные, стопкой лежали полотенца для рук. Рядом находилась расческа и щетка. На столе стояла небольшая тарелка, в которую этот человек, приходя на работу, спешил положить четыре монетки по двадцать пять центов в надежде, что это каким-то образом стимулирует желание мужчин-посетителей туалета дать ему на чай. Зимой он никогда не жаловался на свою работу. Обычно он дожидался, пока клиент сходит в кабинку, затем подавал ему полотенце и смахивал щеткой невидимую пыль с его пальто. При этом он старался выглядеть так, будто чаевые его абсолютно не волнуют. Большинство посетителей давали ему чаевые. Но не все. Каждый вечер он возвращался домой, и ему казалось, что туалетные запахи навсегда поселились у него в носу. Просыпаясь по ночам от крысиной возни, он ловил себя на мысли, что его туалет находится где-то рядом. Тогдаон шел в ванную, набирал в ладонь нюхательной соли и, разбавив водой, жадно вдыхал ее.
Да, зимой эту работу еще можно было терпеть. Но когда наступало лето, в его абсолютно непроветривающейся кабинке начинало ужасно вонять мочой. Иногда ему казалось, что остаток своей жизни ему тоже придется провести, аккуратно складывая полотенца, выдавая их посетителям, усердно работая щеткой в надежде получить четверть доллара чаевых, и при всем этом делать безразличное лицо, показывая изо всех сил, что эти центы не играют никакой роли в благосостоянии его семьи, что он, несмотря на работу в таком месте, не потерял человеческое достоинство и гордость.
Приближалось лето.
Он молча остановился посреди комнаты, слушая, как в мойке на кухне стучат капли воды. Когда через десять минут вернулась жена, он жестоко и бессмысленно избил ее. А затем, прижав к себе ее тело, качал ее, плачущую, как маленького ребенка, громко причитал и не мог понять, отчего нахлынула на него волна этой слепой злобы и ярости, и как могло случиться, что он сейчас чуть не убил единственного на свете человека, которого искренне любил.
Был теплый, солнечный апрельский день. В парке напротив университета за шахматным столиком сидело четверо грузных, если не сказать толстых мужчин. Все были в черных шерстяных свитерах. Двое играли в шахматы, а двое других, постоянно вмешиваясь в игру, давали кучу разных советов. В таком составе они собирались каждое воскресенье и очень привыкли друг к другу. Со стороны практически невозможно было отличить игроков от советчиков, и казалось, что игра идет в четыре руки.
Со счастливой улыбкой на лице в парк вошел юноша лет семнадцати. Он шел пружинящей походкой, жадно вдыхая свежий весенний воздух молодыми, здоровыми легкими. По дороге он засматривался на девушек, вернее, на их красивые ножки, заманчиво выглядывающие из-под мини-юбок. Ему всегда нравились женские ножки, они пробуждали в нем мужчину, делали его сильным, смелым и толкали на подвиги.
Поравнявшись с шахматным столиком, он вдруг громко завизжал и резким взмахом ладони сбил фигуры на землю. Довольно ухмыляясь, он медленно направился прочь, а пожилые шахматисты, вздыхая и чертыхаясь, принялись подбирать фигуры с земли, чтобы снова начать свою игру, словно это была единственная важная вещь, ради которой они еще жили на свете.
Полдень – время безделья.
Воскресенье, город вяло шевелится. Гровер Парк закрыт для движения транспорта, и только велосипедисты кружат по извилистым дорожкам между зарослями дикого винограда и сердолика. Повсюду слышен девичий смех. Разве можно не любить этот город с пустыми воскресными улицами, тянущимися от горизонта до горизонта?
Они сидят в кафетерии по разные стороны столика. Тот, что моложе, – в водолазке и в джинсах. На его более взрослом собеседнике синий костюм и белая рубашка без галстука. Они беседуют тихими, сдавленными до хрипоты голосами.
– Извини, – говорит человек в костюме, – но что я могу поделать?
– Ну, понимаешь, – говорит молодой, – я думал, раз это так близко, понимаешь?..
– Да, все это так, Ральфи, но...
– Один укольчик за два доллара, Джей...
– Два доллара – это два доллара.
– Но я подумал, может, один раз...
– Я бы тебе помог, Ральфи, но, к сожалению...
– Но ведь я еду завтра к матери, ты же знаешь, ее легко раскрутить!
– Ну, как поезжай к ней сегодня.
– Да я бы так и сделал, но ведь она уехала в Сэндз Спит. У нас там родственники. Отец отвез ее туда сегодня утром.
– Но ты же увидишь ее завтра. После этого и приходи ко мне.