Денис смеется. Не тихо, громко, разрывая тишину в клочья. Смех красивый, с нотками гордости. Заразительный — не могу не улыбнуться в ответ.
Сон давно как рукой сняло, но теперь мне так хочется узнать больше о Соломоновых-Юмановых, что даже если меня сейчас возьмут и несправедливо погонят досыпать положенные два часа, я ни за что не сдвинусь с места.
— Ага, того самого! — Отсмеявшись, отвечает Денис.
— А как он себя чувствует? Это ведь он спас… — Замираю на полуслове, не могу закончить вопрос.
Не понимаю, с чего вдруг он пришёл мне в голову и вырвался на язык. Но как уж есть. Слово не воробей, как говорится…
Боюсь реакции Дениса, вдруг я его сбила с ног, ледяной водой облила. Насильно вернула в страшные воспоминания.
— Он сильный! — Кивает и смотрит как будто сквозь меня. — Он спас дочь, это главное.
Чувствую, что собственноручно задушила разговор, который мог лится речкой полноводной, а сейчас почти сошёл на нет. Судорожно искала, за что бы зацепиться, что бы ещё такое спросить, как бы продолжить.
Хоть как-нибудь, а.
Есть вариант, способ, но… Всё, никаких «но», Мия!
— Когда у моей мамы случился выкидыш, я проходила курс лечения от депрессии. Это сложный, долгий процесс, но мне разрешили оставаться дома, не мыкаться по клиникам. Мы с ней были два сломленных человека, которые друг друга и погубили. В тот день мы с отцом и Ольгой приехали навестить маму. Она…
Комок подступает к горлу, мешая говорить. Но я сглатываю и продолжаю, потому что, если остановлюсь, не расскажу уже никогда.
— …она была готова к любому исходу, перестала бороться за здоровье, жизнь. Ничего не говорила, но как будто не принимала нас, прогоняла своим равнодушием, безразличием. А мы сидели в палате, старались говорить о будущем, просто говорить. Но глаза мамы всё равно оставались пустыми. Я обнимала её, крепко-крепко, гладила, целовала. Старалась забрать её боль себе, но я не понимала маму, просто не могла понять, потому что сама такого никогда не чувствовала. И мы ушли.
Опять беру паузу, чтобы сделать вздох, не глубокий, рваный, но сделать. Больно, очень больно это вспоминать…
— Я ушла, а Оля вернулась. Не в палату, нет. Вернулась вот так, в комнатку для врачей, медсестер, которые неотрывно наблюдают за состоянием пациента. Она вернулась, а я нет. Мама обернулась, но увидела не меня. Не я освободила её от пустоты…
Комок разросся до таких размеров, когда говорить стало уже невозможным. Болезненный спазм сдавил горло, защемил шею, ободком сковал голову.
— Вы об этом не разговаривали, но это осталось между вами. — Не спрашивая, утверждая, сказал Денис.
Он меня понимает. Понимает, как никто другой.
— Да. Осталось той стеклянной стеной, через которую можно друг друга видеть, но не чувствовать.
— Спасибо тебе!
Сейчас я знаю, за что. Не за охранников, вертухаев или врача. Нет. Не за это, поэтому просто принять благодарность я уже не могу.
— Замени всех, стань всем и сразу, жди. Будь рядом и жди. И никогда не позволяй себе мысли, что мама проявила слабость. Не позволяй думать, что она оступилась, ошиблась, предала. Лиля сильная. — Улыбаюсь сквозь слезы, собравшихся в глазах пеленой. — Она такая красивая, грациозная, хрупкая. Но сильная!
Впервые после признания смотрю на Дениса. Его глаза блестят.
Не от слёз. Такие, как он и его дедушка, не плачут.
— Твоя мама восхитительная, Денис Юманов! — Улыбаюсь шире. Ещё шире и искреннее.
— Ты всегда мешаешь мне…
Начинает и осекается. Моя улыбка меркнет, я не понимаю его реакции. Я вообще так редко понимаю, что он говорит; чувства понимаю, но вот слова…
Хмурюсь.
— Ты всегда мешаешь мне чувствовать себя чудовищем.
Мои глаза округляются, а пелена вмиг пропадает, иссыхает!
— Ты ведь не забыла про «простую»? — Спрашивает, чуть наклонив голову набок.
Смотрит внимательно, но так, будто знает ответ.
— Не забыла… — Отвечаю, но медлю признаться до конца.
Ай, была не была!
— В какой-то момент твоё мнение стало для меня очень важным. — Решаюсь.
Что ж, признаваться и кается — так до конца, момент не простит полумеры, получувств.
— «Простая» потому, что непохожа на маму.
Несколько слов, короткое объяснение, даже не извинение, не оправдание однажды брошенного, именно объяснение. А сердце в груди стучит, как сумасшедшее.
Непроизвольно улыбаюсь, одергиваю себя, даю мысленные оплеухи и другие пинки-пощечины, но сдержаться не могу. Улыбка, как непослушный ребенок, делает всё наперекор.