Кровь сочилась из пореза обильно, теперь я смотрела только на этот красный теплый ручеек, который мелкими каплями знакомился с полом.
Инга занесла мокрую руку над моими глазами, и мокрые капли упали мне на веки, а потом скатились на щёки, как самые настоящие слезы. Только не соленые, не свои.
— Всё, скоро прибежит медсестра, пора заканчивать. — Подала голос та, что зажимала мне рот.
— Да, ты права. И так застряли тут. Ничего, скажем, что слушали её сумасшедшие бредни, пытались отговорить. В общем, как договаривались, ничего не меняем в плане. — Убрала руку с груди и ею надавила мне на плечо, заставляя сползти по стенке на корточки.
Ноги подгибаются, и я сама падаю на пол.
Оля опускается за мной.
— Ты сама напросилась! Ты сама добуратинилась!
Её подружка забирает у Инги окровавленное лезвие и, не отпуская мою правую руку, вкладываете его в её ладонь.
Слышатся тревожные шаги бежащих людей.
— Уже тут. — Предупреждает об очевидном Инга.
Дверь отпирается, и в туалет влетает сначала подружка Оли, которая и побежала за подмогой, а потом и медсестра. Обе встревоженные, взволнованные.
Смотрю на всё это стеклянным взглядом, как через призму. В голове не укладывается всё то, что наворотила Оля. Всё это сон, страшный сон. Кошмар.
Вот слизкая, воняющая полуплесень-полуслизь. Вот непроходимо темный лес. Вот красные капли на белом кафеле…
Это всё нереально. Нужно только досмотреть этот сон и проснуться.
Досмотреть и проснуться…
54
Транса не было. Ступора не было. Обморока тоже. И первый шок прошёл в то же озарение.
Было осознание, тонкое, хрупкое, но честное. Точка невозврата, необмена, непринятия. Когда не барахтаешься, не пыжишься, не выкручиваешься, а молча смотришь, слушаешь, впитываешь и поворачиваешь на свою дорогу.
Абстрагирование, уединение такой глубины, что окружающие приняли это за помешательство. А окруживших было много: от медсестры, оказавшей первую помощь до отца, который по первому звонку приехал в лицей и привез с собой Марину Владимировну.
Взрослые разговаривали, что-то спрашивали, утешали, выпытывали.
Я сказала только однажды: «Это сделала не я, а девочки». Мне не поверили. Никто не поверил. И опять успокаивали, обнимали — задабривали на жизнь. А я молчала. Шевелилась, пересаживалась, смотрела, куда велят, моргала, когда просят. Но повторять то, во что не хотят верить, что не хотят расслышать, не пыталась.
Какой в этом смысл? Им моя правда как бедняку камердинер. У них своё непринятие.
Не знаю, какое там заключение дала Марина Владимировна и какой вердикт вынесла местный психолог, не знаю последствий, но по пути домой отец молчал. Олю, которую из-за чрезвычайного происшествия и сильного стресса отпустили со всех уроков, тоже не распирало на разговоры. Она с барского плеча уступила мне переднее пассажирское сидение.
И не было тех, кто мне поверил? Были. Точнее была. Маша раздетой выбежала на улицу, догнала нас, остановила меня и, крепко обняв, пообещала, что мы обязательно поквитаемся за этот цирк, ведь уродов нужно выпускать, и они должны гастролировать.
У гаражных ворот нас встретила мама. И впервые в мысли влетело сожаление: почему я вчера не нашла время, чтобы с ней поговорить, рассказать о подсечке, чтобы сегодня вся эта травля не казалась ей ужаснее.
— Мия, лучик мой, как это произошло? Почему? — Вопросы сыпались, как из рога изобилия.
Мама поймала мои руки и так же пыталась поймать рассеянный взгляд. Я не хотела его фокусировать, не хотела собирать и собираться. Концентрироваться на этой ужасной реальности. Отвлекала себя, погружалась в себя, и вот так по щелчку, по встревоженному голосу не хотелось всплывать. Пусть вот так: плохо слышно, нечетко видно, темная глубина.
— Лена, оставь её. Нам сказали, что не нужно давить. Сейчас важно каждое слово!
— Да-да, такое спокойствие неопасно, оно, наоборот, сохранит энергию жизни. — Охотливо вставила своё словцо Ольга.
Я повернулась к маме, попыталась собрать раздробленный взгляд, сглотнула, чтобы сказать важное. Она должна поверить. Пожалуйста, мама должна поверить мне, а не им!
— Мамочка, это не я. Я бы никогда так не сделала… — Голос срывается на шепот, горло ужасно саднит, каждое слово дается с трудом.
Мама расплакалась.
Больше не смотрела мне в глаза, её рука коснулась моего перевязанного запястья, высунувшегося из-под рукава пуховика.