Беспокоился и Кадфаэль, хотя ничем не обнаруживал силу своего беспокойства.
- Я могу только удивляться, - продолжал брат Павел задумчиво. "Передай ему, что он может приходить ко мне, как к своему отцу, ничего не боясь", - говорит аббат. Будет ли это поддержкой для парня, только что покинувшего родной дом? Кадфаэль, ты видел их, когда они приехали? Обоих вместе?
- Видел, - осторожно ответил Кадфаэль, - но только несколько минут, пока они спешивались, отряхивались от дождя и заходили внутрь.
- Когда это тебе требовалось больше минуты? - хмыкнул брат Павел. - Ну а его отец! Я был при этом, видел, как они прощались. Без единой слезинки, несколько сухих слов - и отец ушел, оставив сына со мной. Я и раньше видел, многие так поступали, страшась расставания не меньше, чем их дети, а может, и больше. - Судьба лишила брата Павла возможности обзавестись детьми, давать им имена, нянчить, растить, однако было в нем, в этом монахе, что-то, что обнаружил аббат Хериберт, человек не мягкий и не слишком дальновидный, а обнаружив, доверил ему воспитание мальчиков и послушников, - и этого доверия Павел ни разу не обманул. - Но я никогда раньше не видел, чтобы отец уходил, не поцеловав сына. Никогда. А старый Аспли ушел.
Ночью, часа через два после повечерия, единственным светом в дормитории оставался свет от небольшой лампы, горевшей у подножия черной лестницы, а единственными звуками - доносившийся иногда вздох кого-нибудь из спящих, который поворачивался на другой бок, или тихие осторожные шаги бодрствующего брата. В конце дормитория у приора Роберта был собственный угол, который как бы венчал, замыкая, весь длинный открытый коридор, по обе стороны которого жила остальная братия. Бывали случаи, когда кто-нибудь из молодых монахов, еще не освободившийся от греха старика Адама, радовался крепкому сну приора. Было известно, что и Кадфаэль покидал иногда ночью свое ложе и выскальзывал наружу, если для этого находились достаточно веские причины. Его первые встречи с Хью Берингаром, до того как этот молодой человек завоевал Элин и получил свою должность, происходили именно ночью, и, выходя из монастыря, Кадфаэль не спрашивал разрешения. И никогда не пожалел об этом! А то, о чем Кадфаэль не сожалел, ему очень трудно бывало припомнить на исповеди. Хью был тогда для него загадкой, непонятным молодым человеком, который мог оказаться и другом, и врагом. Постепенно, раз за разом, Кадфаэль научился доверять Хью, и тот стал его другом, самым близким и самым дорогим.
После сбора яблок Кадфаэль лежал в ночной тишине без сна, серьезно задумавшись, но не о Хью Берингаре, а о юном Мэриете, который, увидев лежащего в траве человека и решив, что тот заколот ножом, остолбенел и у которого на лице отразилось такое отчаяние. Как будто увидел призрак! Раненый послушник лежал сейчас в своей постели, неподалеку от Мэриета, и спал; может, его сон был не очень спокойным, потому что под тугой повязкой болели ребра, но он не издавал ни звука, так что, наверное, спал крепко. Спал ли Мэриет вполовину так же крепко? Почему он так живо представил себе истекающего кровью мертвого человека? Где довелось ему видеть подобное?
Тишина была полнейшей; до полуночи оставалось больше часа. Даже те, кто обычно спал тревожным сном, сегодня погрузились в мир и покой. Мальчики, которые по распоряжению аббата были отделены от старших, спали в небольшой комнате в конце коридора, а брат Павел занимал помещение, которое было как бы щитом, прикрывавшим их территорию. Аббату Радульфусу было известно, какие непредвиденные опасности могут подстерегать даже невинные души, обреченные на целомудрие.
Брат Кадфаэль спал вполглаза, как ему в свое время часто приходилось спать в военных лагерях, на полях битвы или на палубе корабля, завернувшись в матросский плащ под звездами Средиземноморья. Мыслями он возвращался на восток, в прошлое, и при этом, как и тогда, оставался начеку в ожидании опасности, даже если никакой опасности быть не могло.
Вдруг раздался ужасный крик, и темнота и тишина разлетелись в клочья, как будто две демонические руки разорвали сон всей братии да и саму ночь. Вопль взлетел высоко под крышу и, порождая дикое эхо, бился там о балки, как летучая мышь. Слышались отдельные слова, но разобрать их было невозможно, только неясное бормотание, вскрики, похожие на проклятия, прерываемые всхлипами и паузами, чтобы сделать вдох.
Прежде чем вопль достиг высшей точки, Кадфаэль вылетел из постели, ощупью добрался до прохода и бросился туда, откуда несся крик. К этому моменту, похоже, проснулись все: Кадфаэль слышал невнятный перепуганный лепет и произносимые в отчаянии слова молитвы; разглядел в темноте приора Роберта, заспанного, двигающегося очень медленно: он сердито спрашивал, кто посмел нарушить покой. Позади помещения, где спал брат Павел, слышалась какофония детских голосов; два самых маленьких мальчика проснулись и в испуге стали выть от ужаса. Ничего удивительного: никогда еще их сон не был так грубо нарушен, а малышам было всего по семь лет. Павел понесся успокаивать их. Крики между тем не прекращались, громкие, жалобные, то угрожающие, то испуганные. Святые обращаются к Богу. А к кому обращался этот неистовый, яростный голос, с кем он сражался на своем языке боли, гнева и угроз?
Кадфаэль схватил свечу и, чтобы зажечь ее, двинулся к лампе у лестницы, прокладывая себе дорогу в темноте, постоянно натыкаясь на бесцельно снующие тела, мешавшие ему. Крики, угрожающие, тоскливые и по-прежнему бессвязные, продолжали раздирать его слух, а дети жалобно выли в своих углах. Кадфаэль добрался до лампы, зажег свечу; ее фитиль вспыхнул и стал ровно гореть, освещая лица с открытыми ртами и широко распахнутыми глазами, а высоко вверху - балки крыши. Кадфаэль уже понял, где надо искать нарушителя спокойствия. Раздвинув локтями толпившихся, он понес свечу к постели Мэриета. За ним неуверенно, робко двинулись остальные; они топтались, глядя во все глаза, но подойти ближе боялись.