– Хватит, – твердо сказал я, – отныне сам буду себе хозяином. Только надо определиться, куда идти. Не хочу больше жить на оккупированной территории, неуютно здесь, а я – человек мирный.
Я в который раз задумался. На севере – Англия, там сейчас неспокойно. Всякие бурления происходят, поскольку юному королю всего четыре года, и отсюда разные сладкие мысли местным графам и баронам в буйны головы лезут. Опять же, сосед, Шотландское королевство, реванша жаждет… Нет, в Англию – не пойду. Языка не знаю.
На западе – океан, сразу за ним – Америка. Правда, ее еще только лет через семьдесят откроют, и то не всю сразу, а по частям. Сейчас в «Новую Индию» не добраться, тем более что никаких там демократических свобод пока что нет, появятся еще не скоро.
С востока – герцогство Бургундское, что воюет с Францией на стороне англичан, за ним – Священная Римская Империя раскинулась. Германские государства ныне ведут активную войну с сиротками Яна Жижки. Это десяток тысяч крестьян с полевой артиллерией, что в хвост и гриву лупят феодалов, особо не разбирая, местные те или пришлые. Немцы уже четвертый крестовый поход подряд против чехов объявили, но пока ничего им не светит. К сироткам я тоже не пойду.
Далее к востоку – Польское королевство и Великое княжество Литовское, сразу за ними – Русь. На Русь идти бесполезно, судя по тому, что помню, там сейчас Иго в полном разгаре. Постоянные набеги татаро-монголов и крымского хана, что жгут города и грабят караваны, угоняют в полон всех, кто на глаза попадется. Не хочу в полон.
Смотрим на юг. Там, за рекой Луарой, пока что мирная Южная Франция. Дальше – королевства Кастилия, Наварра и Арагон, что сейчас с маврами сцепились, вытесняют их вон с Пиренейского полуострова. Называется «реконкиста», что значит: Испания – только для белых. Мы, в отличие от арабов, люди культурные, носовой платок для нас не фетиш, а средство для сморкания. Да и жен не душим, ни своих, ни чужих. Вот отравить или в отдаленный монастырь сослать – еще куда ни шло. Сдержанней в эмоциях надо быть, тоньше, без этих мавританских страстей. Дикость это и форменное паскудство.
А до подлинной политкорректности и появления нового мышления в виде революционных терминов «афроамериканцы» и «мавроевропейцы» еще лет пятьсот – шестьсот. Сейчас же все напряжены, выискивают шпионов и еретиков, пристально вглядываются, нет ли у тебя выраженной оливковости в цвете кожи и некоей курчавости в волосах. Резюмируя, можно сказать, что чужаков там не любят. Да и инквизиция не дремлет, трудится вовсю.
Значит, остается Южная Франция. Там сейчас мирно, птички поют, цветут плодовые деревья. Красивые девушки с мягким смехом плетут венки, тихо плещут лазурные волны Средиземного моря, и все пляжи свободны. Загорай – не хочу. Никакой толчеи, отсутствуют как класс назойливые Микки-Маусы и Дональды Даки, страстно желающие с тобой сфотографироваться. Никто не носит через тебя вареную кукурузу и домашние пирожки. Всю жизнь мечтал побывать на Лазурном берегу, понежиться на горячем песке в компании олигархов! Вот только времени свободного не было, все работа да работа.
Я быстро собираю в мешок инструменты, с сожалением оглядываю изрядный бочонок, на две трети полный бренди. Сколько влезло, отливаю во фляжку, остальное оставляю. Пусть у ребят сбудется давняя мечта, надеюсь, выпьют за меня на посошок. Запихиваю в мешок лишь самое необходимое, в том числе – пузырек с опием. Я сам возился с маком, а потому лекарство вышло – пальчики оближешь, обезболивает лучше всякого промедола с морфином. Обильные запасы лекарственных трав придется оставить, утешаю себя тем, что соберу и насушу новые, а денег нет и не надо. Как там говорил товарищ Сталин: «Хорошего лекаря больные накормят, а плохие нам не нужны», – по-моему, так.
Пока голова варит, а руки работают, с голоду я не умру. Буду идти на юг, лечить людей по пути, помогать больным, но помыкать собой я больше никому не позволю. Тем временем лагерь затихает, сонные люди давно разбрелись по хижинам, лишь изредка побрехивают собаки. Ночь – это здорово. За прошедшие месяцы я прекрасно изучил все окрестности, с легкостью могу проскользнуть мимо часовых. Да они и не будут бросаться без оклика, всякий знает, что за редкой травой лекарь и по ночам охотится.
Выходя из хижины, я задержался, как что дернуло. Магнитом меня тянуло еще раз на место, где пытали людей, ну не мог я удержаться, и все тут. Из пяти пойманных рыцарей обнаруживаю только одного. Сторожат его сразу двое крепких молодцов, и хоть один черноволос, а второй лыс, как коленка, они вылитые близнецы. Взгляд их роднит, тяжелый и неприятный, многочисленные шрамы да уверенные манеры разбойников. Помимо беглых крестьян в лагере собралось немало всякого сброда.
– Что, любопытно? – неприятно хихикает один из стражей.
Я неопределенно киваю, подношу факел поближе к пленнику и внимательно его осматриваю. Похоже, бедолаге повезло, никаких следов пыток я не замечаю.
– Вот, приказано не давать ему спать, всю ночь будем по очереди будить. А уж с утра – пытки, как положено. Все выложит как миленький.
– А где остальные? – озираюсь я в недоумении.
Те переглядываются, разом начинают ухмыляться:
– Да палач наш заигрался, истосковался по любимому делу, ну и мы, конечно, его подбадривали. В общем, запытал всех до смерти. Один вон остался, рыжий, отродье сатаны. Шарль не вовремя вмешался, решил проверить, что тут у нас творится. Этого завтра сам будет пытать, но уже медленно и с расстановкой.
Закончив, разбойник равнодушно пихает рыцаря, связанного по рукам и ногам, тупым концом копья в живот так, что тот, невольно вскрикнув от боли, складывается вдвое. Я пристально гляжу на пленника. Молодой, чуть постарше меня, рыжеволосый мужчина с открытым лицом, твердыми губами, глаза – голубые, как небо. Рыцарь бросает на меня короткий испытующий взгляд, неожиданно подмигивает. Мол, выше нос, перебедуем.
Тут-то я и понимаю, что не оставлю его на пытки и верную смерть. Вот не оставлю – и все. Не дам здешним бандитам решать, жить ему или умереть. Я уже решил – жить, и точка! Если уж сам выбрал свободу, то дай ее и другим. Легко сказать – трудно сделать. Сторожат его двое крепких ребят, причем оба с копьями, на поясе у каждого – длинный нож. Грудь прикрыта кожаными латами, вот на голове ничего нет, потому что разгильдяи. Но не лекарю пасовать перед такими трудностями. Я хищно ухмыляюсь.
– Слыхали, ребята, я на днях женюсь, – с некоторой гордостью признаюсь я.
«Ребята» оживляются и принимаются незаметно подпихивать друг друга локтями, похоже, один я не слышал о грядущей свадьбе.
– И на ком, если не секрет?
– На Жанетт, – признаюсь я скромно.
– Достойная девушка, – авторитетно заявляет один.
– Это точно, – поддерживает второй.
– Выпьем? – невинно предлагаю я.
– Ну, раз ты угощаешь, мы не откажемся.
– Ради свадьбы я личного бочонка бренди не пожалею, весь выставлю. Ну а вам, как первым, кому сказал, налью прямо сейчас.
Я копаюсь в мешке, якобы разыскивая фляжку. Добавить опия в бренди в царящей полутьме дело нехитрое даже для ребенка. Не проходит и пяти минут, как молодые люди отключаются.
– В здоровом теле – здоровый сон, – одобрительно киваю я.
Трофейным ножом рассекаю сыромятные ремни, которыми связан пленник. Минут десять растираю ему руки и ноги, пока не восстанавливается кровообращение и рыцарь не приходит в себя настолько, что может двигаться.
– Выведу тебя за пределы лагеря, а там – как знаешь, – бросаю я пленнику.
Тот кивает и первым делом тянется к оружию. Что значит рыцарские рефлексы: без острого колюще-режущего предмета человек чувствует себя, как мордой об асфальт, то есть – некомфортно.