— Для нее сейчас все чересчур.
— В таком случае услуга, подобная вашей…
— Дорогого стоит? Да — дорогого. Но поскольку мне она ничего не стоит…
— Ее расположение к вам не имеет значения. Несомненно, так. Не будем о нем говорить и примем как само собой разумеющееся. Будем считать, что вы за пределами и выше этого. Тем не менее оно, насколько могу судить, вдохновляет вас.
— И еще как! — рассмеялся Стрезер.
— Ну, а поскольку ваше вдохновляет меня, больше ничего и не требуется. — И она вновь повторила свой вопрос: — Миссис Ньюсем владеет большими деньгами?
На этот раз Стрезер не обошел его вниманием.
— Да, огромными. И в этом корень зла. Денег в фирме предостаточно. Чэд может тратить без счета. И все же, если он возьмет себя в руки и возвратится домой, он многое выиграет.
Она слушала с нескрываемым интересом.
— Надеюсь, вы тоже?
— Он получит значительное материальное вознаграждение, — продолжал Стрезер, не подтвердив, однако, ее предположения на собственный счет. — Он стоит на перепутье. Сейчас он может войти в дело — позже это будет уже невозможно.
— Там большое дело?
— Благодарение небу, да — огромное, налаженное, процветающее дело.
— Фабрика?
— Да, несколько фабрик — огромное производство, целая отрасль. Их фирма выпускает продукцию, которая при некотором усилии может стать монопольной. Во всяком случае, они делают это лучше, чем другие могут или умеют делать. Мистер Ньюсем был человеком изобретательным, по крайней мере в данной области, он подсказал идею, которая оказалась чрезвычайно эффективной, и в свое время дал всему делу огромный толчок, основал целый концерн.
— А это целый концерн?
— Да, с большим числом предприятий — целый промышленный комплекс. Но главное — в том, что производится. В предмете, который они выпускают.
— Что же они выпускают?
Стрезер посмотрел вокруг, словно не испытывая большого желания называть этот предмет вслух, и тут занавес, который явно начал подыматься, пришел ему на помощь.
— Я потом вам скажу, — шепнул он.
Но когда настало это «потом», он отговорился тем, что скажет позднее — после театра, потому что мисс Гостри не замедлила вернуться к затронутой теме; а пока он отвлекся от происходящего на сцене, поглощенный другой картиной. Эти отсрочки навели ее, однако, на мысль, что означенный предмет таит в себе нечто дурное. Иными словами, как она пояснила, — непристойное, смешное или даже предосудительное. Но как раз на этот счет Стрезер мог ее успокоить:
— Непроизносимое? О нет, мы постоянно о нем говорим, широко и без стеснения им пользуемся. Дело в том, что этот маленький, обиходный, несколько смешной, но очень нужный в домашнем хозяйстве предмет не принадлежит к вещам — как бы это сказать — благородным или, по крайней мере, к кругу таковых. Поэтому здесь, где все так величественно…
И он сник.
— Вы боитесь, это слово прозвучит диссонансом?
— Увы, предмет, о котором речь, весьма вульгарен.
— Вряд ли уж вульгарнее, чем все это. — И на его такой же вопрошающий, как прежде ее собственный, взгляд добавила: — Чем все кругом. — И уже с явным раздражением спросила: — А вы как считаете?
— Я? По-моему, здесь… почти… почти божественно.
— В этом ужасном лондонском балагане? Да он просто отвратителен, если хотите знать.
— О, в таком случае, — рассмеялся он, — я вовсе не хочу знать.
Последовала долгая пауза, которую мисс Гостри, по-прежнему заинтригованная тайной — что же производят в Вулете? — наконец прервала.
— Так все-таки что это? Прищепки для белья? Сухие дрожжи? Вакса?
Ее вопрос привел его в чувство.
— Нет-нет. Даже не «горячо». Право, вряд ли вы догадаетесь.
— Как же мне решить, вульгарен этот предмет или нет?
— Решите, когда я его назову. — И он попросил ее немного потерпеть.
Однако можно сразу откровенно признаться, что он намеревался и впредь отмалчиваться. По правде говоря, он так никогда и не назвал ей этот предмет, но, как ни странно, оказалось, что в силу некоего присущего ей внутреннего свойства охота получить эти сведения у нее вдруг отпала, а ее отношение к данному вопросу превратилось в явное нежелание что-либо по его поводу знать. Ничего не зная, она могла дать волю своему воображению, а это, в свою очередь, обеспечивало благодатную свободу. Можно было делать вид, будто эта безымянная вещица и впрямь нечто неудобопроизносимое, а можно было придавать их взаимному умолчанию особый смысл. И то, что она затем сказала, прозвучало для Стрезера чуть ли не откровением.