На помощь ему подоспела сестра.
– Салим ждет твоего ответа, Нахва! – сказала она, выведя ее из оцепенения.
– А? Прости меня, – сказала она, словно пробудившись от прекрасного сна, – я все слышала, поэтому говорю тебе «да», я принимаю твое предложение, и это честь для меня. Ты брат мой, ты венец моей головы, и если бы не заведено было издавна, что говорить это должен мужчина, я сама бы тебе сказала, не заставляя спрашивать еще раз, потому что сестра твоя поведала мне о твоем желании. Но я захотела дать тебе свой ответ лично, чтобы не поспешить открыться. Аллаха в свидетели нам достаточно, поэтому отныне я считаю тебя своим нареченным, я согласна, и, когда придет время, мы закончим дело свадьбой. Но до поры мы будем все это скрывать и заниматься каждый своим делом, ты среди парней и мужчин, я среди девушек и женщин. Даже приходить к нам, чтобы повидаться со мной, тебе следует так, чтобы не подвергать себя лишний раз опасности.
– Да благословит тебя Аллах, Нахва! Прямо гордость берет после такого ответа. Обещаю хранить тебе верность в сердце моем до конца.
– И тебя пусть благословит и защитит Господь, Салим. А теперь ступай, не дожидаясь своего отца, и пусть этот разговор останется между нами троими, и свидетелем ему будет только Аллах, Господь наш.
Салим простился с ней и вышел, а вслед за ним направилась к себе домой и Нахва. А когда пришла, заметила, что роса на траве намочила край ее одежды. Но ее мать была так опечалена, что не заметила ничего, и почти не могла говорить, спросила только:
– Почему ты так долго, доченька, почему задержалась?
Ясно было, что не столько огорчена она долгим ее ожиданием, сколько хотелось ей с кем-нибудь поделиться тем, что творится в ее душе. Нахва почувствовала это, как только переступила порог.
– Я здесь, мам, что повелишь мне исполнить?
– Ничего, доченька, ничего, – мать словно боролась с желанием открыть дочери все, что терзало ее сердце и душу. Но, увидев, как сияет счастьем лицо Нахвы, решила не изливать ей душу, чтобы не обременять своими заботами и не помешать ее счастью.
– Нет, мам, ты скажи, прикажи, чего пожелаешь. Я ведь дочь твоя, открой мне, что гнетет твою душу. – Она хотела добавить «и сердце», но передумала, потому что Иезекиль не достоин был того, чтобы чье-то сердце страдало из-за любви к нему. И столько было в ее словах тепла и привязанности, несмотря на то что мать принесла ей бесчестье. Почувствовала Нахва, что жестокое раскаяние разъедает сердце матери и ее душу, что ищет спасения она не только от Иезекиля, которого за коварство, вероломность и отсутствие простейшей человеческой морали она и без того уже ненавидела, но и от себя самой. Поэтому она стала сближаться с дочерью, хотя прежде они были полными противоположностями, не только думали и поступали по-разному, но и не могли ужиться в одном доме. Обнаружив изменения в матери, Нахва тоже сблизилась с ней в надежде спасти то, что еще можно спасти, пока не случилась беда.
– Прошу тебя, мам, – повторяла Нахва, – говори все, что хочешь сказать. Поведай все своей дочери, а я помогу тебе, испросив прежде помощи у Милостивого и Милосердного, ведущего нас по достойному пути в этом мире и в следующем. На Него одного уповаем.
– Верую в Господа, – сказала мать так, словно давно не произносила этих слов. По крайней мере Нахве показалось, что с тех пор, как она повзрослела, подобных слов она от матери не слышала. Как бы то ни было сказала она то, что сказала, так, будто каялась перед Господом за то, что утонула в недобрых своих деяниях, будто исповедовалась сама перед собой или перед священником.
– Послушай меня, дочь моя. Свернула я с пути праведного и причинила нам с тобой немало страданий. И не только прогневила своими делами Аллаха и себя осрамила, но и тебя вынуждала взирать на все это. Душа моя мается каждодневно, и даже сна ей не хватает, чтобы поддерживать силы. Страх перед гневом Аллаха источил меня всю, и стало мне стыдно даже в глаза тебе посмотреть, хотя и скучаю по тебе постоянно. Я не знаю, как мне быть. Я порвала порочную связь с Иезекилем и лишь иногда уединяюсь с ним, чтобы поговорить, в надежде убедить его жениться на мне. И чтобы ты знала, говорю тебе, что я решила бросить его, как только он женится на мне, а может, я отвергну его прямо у всего племени на глазах, если удастся убедить его посвататься ко мне прилюдно. Но мне хотелось посоветоваться с тобой о другом. Покинул Иезекиль мое сердце, и не осталось в нем ничего, кроме ненависти к нему. Поэтому я решила убить его здесь, в этом доме. Но мне нужно, чтобы ты согласилась помочь мне вытащить труп из дома или сказала, что он набросился на меня и поэтому я убила его.
Говоря это, шейха плакала горючими слезами, а вместе с ней плакала Нахва, но тихонько, боясь неосторожным звуком прервать исповедь своей матери. Но она тут же перестала плакать, услышав, что мать собирается убить Иезекиля. Она раскрыла было от изумления рот, но тут же взяла себя в руки.
– Что ты такое говоришь, мам?!
Мать тоже перестала плакать и теперь, когда наплакалась вдоволь и излила душу дочери, казалась спокойнее. Особенно после того, как сообщила ей, что собирается убить Иезекиля.
– Да, дочь моя, так я решила, а дальше пусть будет то, что будет. Дальше я так жить не могу. Призрак гнева Аллаха и видения адского пламени преследуют меня тут и там с позором моим наперегонки. Глаза твои, Нахва, глаза, которые говорят красноречивее языка, убивают меня каждый день. Казалось бы, пусть, но ведь они постоянно напоминают о моем позоре и бесчестье. Я даже стала молить Аллаха забрать мою душу, и это теперь, когда я достигла определенного уровня зрелости, мудрости и опыта.
Сказав это, мать снова беззвучно заплакала, попеременно вытирая слезы краем одежды и краем платка.
– Послушай, мам, я скажу тебе, как я понимаю…
– Ты все понимаешь, дочь моя, – перебила ее шейха, – а вот мать твоя не понимает. Ты сберегла себя и свою невинность, а мать твоя покатилась вниз, отворила врата своей крепости чужакам. Не допустив до себя Иезекиля, невзирая на силу его и его союзников, не склонившись перед его желаниями, которые, знаю, стали подобны повелениям вперемешку с угрозами и обещаниями, ты как будто и за меня отомстила, и за всех, кем ему удалось овладеть. И чем дольше ты его до себя не допускала, тем лихорадочнее становились его действия. А все потому, что он думает, и я по нему вижу, а читать его я научилась, что если не сломит он твое целомудрие и не заставит склониться перед собой, все его победы на фронте прелюбодеяния потускнеют. Не сочтет он успехом, если поддастся ему та, которая, вроде меня, не отличается благородным происхождением. Поэтому жаждет он, чтоб склонились перед ним гордые головы заметного происхождения и положения среди арабов. Но слава Аллаху, который наделил тебя стойкостью, целомудрием и великой верой. Да посрамит Аллах притеснителей.
– Да будет так, – ответила Нахва, потом, помолчав немного, заговорила: – Врата милости Аллаха не закроются перед искренним раскаянием, мам. Не оставляй надежду на милость Его.
– Милость Его не распространяется на заблудших, вроде меня, которые, отдав душу шайтану, и близких своих решили погубить.
– Врата милости в руках Господа двух миров, они не закроются, насколько я понимаю, перед тем, кто искренне раскаялся, хотя мог бы еще продолжать творить зло. Но если ты убьешь Иезекиля, ты совершишь одно из деяний, наиболее не угодных Аллаху. Ты словно тот, кто решил починить треснувший сосуд, а вместо этого взял и разбил его вдребезги. Убив Иезекиля, ты совершишь поступок, который прогневит Аллаха, я же толкую тебе о деянии, которым Аллах будет доволен. А для него лучше нет глубокого и искреннего покаяния, после того как человек решился на недоброе дело.
Если же и я буду участвовать с тобой в этом преступлении, то из списка, в котором я значилась прежде перед лицом Аллаха и всех людей, мое имя перенесут в другой список, сама знаешь в какой. Неужели ты этого хочешь для меня, мам?