Пообщавшись с Джеффом, я уяснил, что в глазах детей помладше всегда буду своего рода учителем и наставником. Это пришлось мне по душе. Конечно, все дети обычно уверены, будто знают все на свете. Я отличался от большинства тем, что и правда почти все знал. Даже в свои пять я уже разбирался в мире вещей куда лучше, чем в мире людей и людских отношений.
На следующий год мы переезжали из Сиэттла в Питтсбург. На прощание я отдал Джеффу свой трактор Чиппи. Трактор был моим первым ценным имуществом, я им дорожил, но ведь Джефф стал первым в моей жизни другом, так что отдать ему трактор было правильно. Хотя Джефф и был младше, соображал он хорошо, и всегда смотрел на меня как на наставника, и не дразнил меня, не то что дети постарше. И вообще для такой игрушки, как Чиппи, я уже был слишком большой. Родители совещались между собой и собирались по приезде в Питтсбург купить мне велосипед. Я точно знал: если у тебя появляется велосипед – ты уже Большой Мальчик. Может быть, думал я, когда я стану Большим Мальчиком, другие дети примут меня в компанию?
Глава 2
Будет с кем поиграть
Однажды отец пришел домой и сообщил:
– Джон Элдер, мы возвращаемся в Пенсильванию.
Но я и ухом не повел: меня куда больше заинтересовала не новость, а пригоршня серебряных долларов, которую я только что обнаружил в ящике его стола. Монеты были тяжелые, старинные, кое-какие даже 1880-х годов. Но отец настаивал на том, чтобы поговорить о переезде. Он отнял у меня монеты и повторил новость:
– Джон Элдер, мы скоро переедем!
Когда монеты отобрали, это подействовало – я услышал сказанное. Вообще, вспоминая подобные случаи, я понимаю, что родители со мной не очень-то церемонились. Может, они и не хотели ребенка? Теперь уже не узнать.
Ничего не поделаешь, пришлось вступить в разговор.
– Мы переезжаем туда же, где жили раньше? – спросил я.
– Нет, на этот раз в Питтсбург, – ответил отец. Он полагал, будто нашел постоянную работу. Мне предстояло пойти в первый класс в Питтсбурге, следовательно, заново вливаться в общество незнакомых детей. Грустно было расставаться с Джеффом, но, в целом, в Сиэттле мне не очень-то и понравилось, так что отъезд меня не сильно огорчил.
Я сделал некоторые выводы из обид, нанесенных мне Чаки и Ронни Ронсоном и другими детьми, с которыми я пытался сдружиться. Я постепенно начал понимать, что я не такой, как все. Но я был настроен бодро и надеялся, что моя жизнь, хотя я и ущербный, сложится удачно и счастливо.
Только в Питтсбурге я постепенно научился заводить друзей. Теперь я уже знал, что дети не похожи на собак и поглаживание или тыкание палочкой не сработает. К девяти годам на меня снизошло озарение.
Я поразмыслил и понял, как разговаривать с другими детьми.
Я вдруг осознал: если, например, какой-нибудь мальчик говорит мне: «Смотри, какой у меня грузовик», он рассчитывает на ответ, который по смыслу связан с его фразой. До того, как меня осенило, я, бывало, отвечал на такие фразы безо всякой связи со словами собеседника.
Получалось так.
Чужой мальчик:
– Смотри, какой у меня грузовик.
Я:
– А у меня есть вертолет.
Или.
Чужой мальчик:
– Смотри, какой у меня грузовик.
Я:
– Хочу печенья.
Или.
Чужой мальчик:
– Смотри, какой у меня грузовик.
Я:
– Мама сегодня на меня кричала.
Или.
Чужой мальчик:
– Смотри, какой у меня грузовик.
Я:
– Я однажды на ярмарке катался на настоящей живой лошади.
Я так привык жить в своем собственном мирке, что отвечал ровно то, о чем думал – о чем бы я в этот момент ни думал. Если я думал о ярмарке и лошади, то для меня не имело значения, что чужой мальчик говорил про грузовик или сообщал: «А мою маму в больницу положили». Я все равно отвечал О СВОЕМ – о ярмарке и лошади. Слова собеседника никак не влияли на мои мысли. Я как будто и не слышал голоса других и не вникал в их речи. Но на каком-то уровне я все же слышал, потому что откликался. Просто мой ответ для собеседника был бессмысленным.
И вот – озарение! Я внезапно понял, что чужой мальчик ожидал совсем другого ответа. Например:
– Классный грузовик! Можно подержать?
Более того, я понял, что любой мой ответ не по делу – про лошадь, ярмарку, маму, печенье – собеседника только разозлит. Теперь, когда я столь блистательно разобрался в секретах общения, я наконец понял, почему ковбои Ронни не пожелали со мной разговаривать. Может быть, и Чаки проигнорировала меня по этой же причине. (Впрочем, возможно, Чаки была дефективной, как и я. В конце концов, ей ведь нравились игрушечные грузовики, и она смотрела в землю, когда я с ней заговорил.)
После Великого Озарения я стал вести себя иначе: теперь мои ответы почти всегда получались осмысленными. Конечно, сделаться душой общества я пока что был не готов, но общаться уже немножко научился. Разговоры перестали резко заходить в тупик и обрываться, едва начавшись. Жизнь налаживалась.
В какой-то степени можно сказать, что раньше осознать секрет общения мне мешали взрослые. Взрослые – едва ли не все члены нашей семьи и родительские друзья, – сами заводили со мной разговор. Если я отвечал невпопад, они никогда мне этого не сообщали. Они просто подыгрывали, подхватывали мою тему. Поэтому общение со взрослыми не научило меня вести связную беседу, – ведь они приспосабливались ко мне, а я приспосабливаться не учился. Дети же от реплик невпопад приходили в бешенство или обижались.
Как нормальные дети обучаются вести связный разговор, знакомиться, заводить беседу? Они учатся, видя и слыша то, как на их слова реагируют сверстники. А в моем мозгу просто не было такой настройки. Прошло много лет, и я, уже взрослым, узнал, что дети-аспергерианцы не улавливают общепринятые социальные сигналы. Они не распознают многие жесты и выражения лица. Я знаю, что сам этого точно не умел. Я распознавал только резкие реакции, а к тому времени, как кто-нибудь реагировал резко, было уже слишком поздно.
Благодаря новообретенным познаниям, я вскоре обзавелся друзьями – познакомился с сестрами Мейерс, соседками напротив. Звали их Кристина и Лайза. Еще я познакомился с мальчиком по имени Ленни Персичетти, он жил через пять домов от нас. Мы сколотили дружную компанию, играли в лесу в прятки и строили крепости. Мы болтались у гаража за нашим домом, где также ошивалась шайка из ребят постарше. Вместе с новыми друзьями я облазил все окрестности, впервые в жизни исследуя окружающий мир со сверстниками, без родителей. Мы с Ленни отыскали в дебрях местного парка заброшенные замки и какие-то развалины и остатки таинственных механизмов. Вокруг было полно интересностей – знай изучай.
В то лето мы стали Большими. Мы были свободны. За нами никто не приглядывал, и мне это нравилось, потому что я внезапно оброс знакомствами и больше не был один. А потом случилась еще одна неожиданность.
– Джон Элдер, у меня будет малыш! – объявила мать.
Я не знал, что сказать. Интересно, кто родится, сестра? Я надеялся, что брат. Что хорошего в маленькой сестре? Куда лучше брат. Да, младший брат! Для меня! Тогда мне всегда будет с кем поиграть.
Мать все поправлялась и поправлялась, и я уже слышал, как шевелится у нее в животе младенец. Я и восторгался, и волновался.
В день, когда мать родила, приехал ее брат Мерсер и сидел со мной, пока родители были в больнице. Мне не терпелось увидеть брата, и дядя Мерсер отвез меня в больницу. Брату было всего несколько часов от роду, когда мне его показали.
– Кристофер Рихтер Робисон. Какой прелестный мальчик!
– Хочешь подержать его? – предложила мать, прижимая малыша к себе. Он был крошечный, гораздо меньше, чем я ожидал.
– А он вырастет? – спросил я. Вдруг малыш – карлик?
– Когда ты родился, ты был таким же, – объяснила мать. Верилось с трудом, но, раз я когда-то был таким маленьким, значит, и брат, наверно, все-таки вырастет.