– У тебя, Степаныч, все чудом, – сказал Коминт.
Илья молча потрогал шишку на темени, причиненную милицейской на излете пулей. Вздохнул.
– И что ты теперь делать намерен? – продолжал Коминт.
– Сколько успел, покопался я в его каморке, – сказал Николай Степанович. – Тайничок там был один очень хитрый. И вот что в тайничке том я нашел:
Он вынул большой никелированный брелок с непонятной эмблемой; к брелоку прикован был медный плоский ключ.
– От сейфа, – сказал Илья. – Абонементского. Сколько у меня таких перебывало. Где всё?
– Абонентный сейф. – поправил Коминт. – Очень похоже.
– Эмблему эту знаешь? – спросил Николай Степанович.
– Никогда подобным не интересовался. Да и зачем мне, посуди? Томагавки хранить? Или фамильные брильянты?
– Скальпы… Узнать сможешь?
– Ну, не сегодня уже. Завтра.
– Завтра: Завтра, брат – это долго. Напрягись: кто-нибудь сейчас – сможет? Делец какой-нибудь или налоговый.
– Да кто у нас тут такое может знать – народ цирковой, безденежный. А впрочем, постой! Администратор наш, Иона Измаилович – человек опытный, еще с Гали Брежневой хахалем корешился, два раза сидел!
– Так и я Иону знаю! – восхитился Илья. – Я у Бориса с ним как раз и встречался. Смешной мужик!
– Ну, тесен мир, – сказал Николай Степанович. – Пошли к твоему Ионе. Во чрево китово.
Иона жил в соседнем подъезде и двумя этажами ниже. Дверь его, обитая по новому русскому обычаю железом, лишена была всяких глазков, звонков и ручек.
Коминт начал стучать – и стучал долго.
– Ему бы о душе задуматься! – сказал Коминт, но тут в двери образовалось окошечко размером с половину почтовой открытки.
– Оборону держишь, – сказал Коминт неодобрительно. – Сунут вот тебе ствол в твою амбразуру!
– А это перископ, – похвалился невидимый Иона. – Чего пришел, люди все добрые спят?
– С кем это сегодня люди добрые спят? – поинтересовался Коминт. – С Галкой-каучук?
– Тебе это все равно не грозит, – сказал Иона. – Так что не надувайся. Ладно, заходи.
И дверь медленно начала открываться.
– Да вас тут больше одного? – удивился Иона, впуская компанию. Было Ионе явно за шесть десятков, и круглая его бритая насизо физиономия выражала недовольство – словно к римскому патрицию, только что погрязавшему в оргии, заявился грубый центурион с приказом от императора немедленно вскрыть себе вены в бассейне с лепестками роз.
– Это мы еще ученую собаку не взяли, – сказал Илья. – Здорово, мудило!
– Вот те на те, хрен в томате! А мне Вадик Сочинский звонил – мол, повторил ты в мирное время подвиг Сергея Лазо. Я ему не поверил. Засунешь тебя в печку, как же. Отметить бы надо воскрешение!
– Отметим, как уж не отметить. А чего вдруг решили, что меня… того?
– Да кости, говорят, твои в кочегарке нашли…
– А, это хорошо. Ты только все равно не болтай, что я был у тебя. Найдется еще какой неверующий…
– Постой, Илья. Есть у нас, уважаемый Иона Измаилович, вопрос к вам как к эксперту, – вежливо сказал Николай Степанович. – Не могли бы вы по этому вот ключу определить, где именно находится замочек под него?
– По мужику определить, где его баба… – проворчал Иона, беря ключ и вертя перед глазами. – Хороша задачка… – Он вынул из кармана халата очки, прищурился. – А вы сами-то пытались определить? Или сразу ко мне ломанулись? Нет, я смеюсь с этих людей! Вот же, на торце этой хренотени великим, могучим и свободным написано: «КАКОБАНКЪ».
– Твою мать! – сказал Коминт. – Зря человека с бабы сняли.
– Ты знаешь, где это? – спросил Николай Степанович.
– Я знаю, – сказал Иона. – Нагрели они нас однажды, тружеников арены. Из-за них в Стокгольме белые тигры чуть с голоду не сдохли. Но там крыша – только на танке приезжать…
– Командир, – прошептал, склоняясь к самому уху Николая Степановича, Илья. – Может, зря они жить остались? Стукнут кому-нибудь, со зла или по случаю…
– Вам бы все резать, – вздохнул Николай Степанович. – Не бойся, боец, утром помнить ничего не будут. Поудивляются немного, почему столько рюмок на столе, а потом успокоятся.
– Да? – недоверчиво сказал Илья. – А все же ножичком надежнее.
– А книжку «Как избавиться от трупа?» ты читал?
– Что? – обрадовался Илья. – Уже такие книжки продают?
– Вот на том лотке, от которого вы меня оттащили, такая лежала.
– С ума сдуреть…
Банк взяли сразу после открытия. Служитель враз признал в Николае Степановиче владельца ключа и проводил его в хранилище. Вернулся Николай Степанович обескураженный.
– Пусто? – ахнул Коминт.
Николай Степанович отдал ему кейс.
– Значит, не пусто, – Коминт взвесил кейс на руке.
– Считай, что пусто. Деньги и бумаги, больше ничего. Пошли домой, разбираться будем.
Дома их встретила коминтова Ашхен. Она пыталась выглядеть грозной, но ничего у нее не получалось: улыбку было не сдержать.
– И где вы шляетесь по всей ночи, добро бы молодые были…
– Да мы… вот тут…
– На поправку пошла ваша Лидочка, Николай Степанович, – сказала Ашхен, засияв. – Доктора прямо-таки изумляются.
– Это хорошо, – сказал Николай Степанович. – Это просто замечательно… – мыслями он был далеко. – Я позвоню от вас домой?
– Степаныч… – сказал Коминт укоризненно.
Дома все было по-прежнему. Доктор не обнадеживал, но и не пугал. Что ж…
Николай Степанович предполагал, что его кровь попридержит порчу дней на десять-пятнадцать.
Неделя уже прошла.
– Доктор, я лечу в Штаты за новым препаратом. Мне подсказали в Москве, что есть такой – пока еще неофициальный. Прошу вас, продержитесь до моего возвращения.
– Да мы и так делаем все… – голос доктора был не слишком уверенный.
– Дайте мне номер счета вашей больницы, я переведу деньги. На кровь, на все. И не валяйте дурака, я знаю, что у вас даже зеленки нет… Или лучше не на больницу?
Потом, закончив разговор, повернулся к компании.
– Я в Штаты не полечу, – сразу предупредил Илья. – Меня там каждая собака знает. На трапе возьмут…
– Всю жизнь приходится врать, – грустно сказал Николай Степанович. – В юности врал, чтобы понравиться девушкам. Теперь вру, чтобы понравиться сам не знаю кому… В Штатах нам делать нечего, Илья. Хотя… Что-то ведь происходит, правда? Что-то меняется…
Что-то действительно менялось, медленно, непонятно и неотвратимо. Первый звоночек – в понимании Николая Степановича – раздался в тридцатом, когда при переходе из рума московского в рум провиденский пропал Яков Вильгельмович, пропал с ценнейшим грузом, и миссию его пришлось продублировать Гумилеву на памятном пароходе «Кэт оф Чешир»…
Когда я был влюблен.... (Атлантика, 1930, апрель.)
Вечерами мне казалось, что я плыву на чумном корабле. В ресторане нас собиралась едва ли десятая часть, самые стойкие бойцы. Коньяк, лучшее средство от морской болезни, мистеру Атсону наливали во фляжку, которую носил с собой в те годы каждый уважающий себя американский мужчина, и он пил прямо из фляжки, чтобы не расплескивать. Капитан уже объявил, что плавание наше продлится не шестнадцать, а все восемнадцать дней. Для мучеников это был удар.
И день, когда с утра прекратился ветер, а к вечеру улеглось и волнение, стал настоящим праздником жизни.
Ну, разве что не жгли на палубе костры и не плясали голые на черепах. Все остальное – было.
Фон Штернберг не отпускал Марлен ни на шаг от себя. Она озиралась, я старался держаться неприметно. Яков Саулович ждал в каюте… "…до сих пор мы смотрели на поэтов, товарищи, как на безобидных чудаков и малоопасных маньяков. Но исследования товарища Брюсова доказали, что в так называемых стихах может содержаться сильнейший заряд психической энергии, и все дело лишь в том, против кого или за кого этот заряд направлен.
Разрушение стен Иерихона осуществлено было не звуком труб, как пытаются убедить нас попы и раввины, а чтением стихов безвестной до того времени поэтессы Раав, вынужденной зарабатывать себе на жизнь торговлей собственным телом. Стихи эти сохранились и до нашего времени, товарищи. Как оружие громадной разрушительной силы, хранятся они в спецхране. Именно это имел в виду товарищ Сталин, когда говорил, что нет таких крепостей, которых не взяли бы большевики. Единственно, что останавливает нас и не позволяет использовать незамедлительно – полная утрата звуковых значений языка, на котором стихи записаны. Мы пока еще не знаем, как это должно звучать, но мы узнаем, мы непременно узнаем.