Никогда я не писал так много и так странно. Что-то выходило, выползало, вытекало из меня, отливаясь в строки. Но что – не знаю, не помню, а восстановить не получается. Помню только, что писать нам дозволялось лишь в огромных черных книгах, похожих на амбарные, причем на каждой странице изображены были запирающие знаки. Специальный служитель выдавал нам эти книги и забирал в конце дня.
И все равно землетрясения на Мадагаскаре случались удивительно часто…
Помню, как в шестнадцатом году в госпитале встретил я родственную бродяжью душу – ротмистра Юру Радишевского. Вот закончим войну, мечтали мы, спасем цивилизацию от тевтона, проедем на белых конях по Берлину, залезем, в посрамление всем, на купол германского рейхстага, водрузим там российский флаг – а потом, всюду чтимые победители, закатимся как раз сюда, на Мадагаскар, обойдем его весь года за два, станем вождями племен или великими географами…
В тот день я ушел от всех в горы. Тонкий ручей звенел в зарослях, изредка являя солнцу сверкающую спину. Острые камешки уже не могли повредить моим ступням. Высокие цветущие кусты обрамляли тропу. Две бабочки, огромные и розовые, как ладони воина, покачивались на ветке. Птичий гомон то нарастал, то почему-то прекращался. Слева проступали в густой синеве вершины далеких вулканов, прямо – угадывался океан. Ленивец, висевший на лиане подобно перезревшему плоду, при виде человека не только не убрался с дороги, а еще и, распушив хвост, мазнул меня по лицу. Он чувствовал себя здесь в своем праве – реликт пропавшей Лемурии. На пузе у него сидела беспечная бабочка. Маленькое стадо коз перебежало, смеясь, тропу. Это могли быть и дикие козы, и домашние. Мальгаши сами не всегда различают их…
В конце подъема (сердце у меня не билось, и я не хватал ртом воздух, как делал бы еще год назад) я увидел огромный панданус, дерево-рощу, непонятно как возросший здесь, на голых камнях. Его воздушные корни, подобно когтистым лапам, вцеплялись в глыбы старой лавы, протискивались в узкие трещины и щели, распластывались по-осьминожьи по камню, силясь захватить все пространство. Птицы неистовствовали. Весенний месяц октябрь… как странно.
В Петрограде холод и слизь, большевики готовятся к октябрьским торжествам, предвкушая раздачу праздничных пайков и демонстрацию трудящихся. Отсюда Петроград казался городом измышленным, никогда не существовавшим в действительности, а единственно в предсмертных видениях государя Петра Алексеевича…
Белые, комьями и горами, облака вставали из-за перевала.
Здесь часто бывало так, и я нигде и никогда больше не видел подобного: облака летели навстречу друг другу, сталкиваясь и пожирая друг друга, словно пытались разыграть передо мною сцену из древнего мифа, сложенного народом, давно покинувшим лицо земли…
А я понимал себя первым и пока единственным человеком на свете, пришедшим на смену тому неведомому племени. Много странных сущностей мне предстоит найти – и каждой нужно будет дать имя. Беда, если сущность не уложится в это имя… Беда поэту и магу, сбившемуся с пути…
Налетел ветер, толкнул в грудь. Ветви пандануса вдруг шевельнулись – и тугая волна прошла по ним от края до края необъятной кроны, будто змей или дракон, проснувшись, потянулся и вновь свернулся в кольцо. На миг сверкнул между листьев кровавый глаз – и тут же померк, убедившись в отсутствии перемен.
К тонким внешним стволам пандануса мальгаши привязывали из года в год разноцветные ленточки, лоскутки и нитки бус, каменных и стеклянных – на счастье. За счастьем же и пришли сюда старик и девочка…
Старику было за сто, девочке – года четыре. На них были белые одежды. В костяной, табачного цвета руке старик держал отполированный временем черный посох. Через плечо девочки перекинута была тряпичная торба, набитая чем-то объемным, но легким.
– Здравствуйте, люди, – сказал я по-мальгашски.
Старик молча поклонился, а девочка посмотрела на меня такими черными и такими огромными глазами, каких у людей не бывает. Старик шепнул ей на ухо, она подбежала ко мне и вложила в ладонь что-то теплое и твердое. Я посмотрел: это был золотой православный крестик с закругленными лопастями и русской надписью «Спаси и Сохрани». – Красавица, – растерялся я. – Да мне и отдарить тебя нечем…
Девочка улыбнулась и развела руками. Я посмотрел на старика. Тот медленно кивнул и сделал странный жест, значение которого мне предстояло понять много позже…
ГЛАВА 7
Арлекин не человеческая особа, но бестия преображенная.
Утром выпал снег, и Москва была черно-белой. Мороз щипал лица.
Сегодня вышли без Коминта. Он остался на связи. Берлога Каина располагалась где-то в пределах Садового, и это было все, что Илья знал. Но Гусар дал понять, что эта задача ему по зубам…
Вчера бесплодно шатались по Пятницкой. Сегодня решили начать с Тверской.
Гусар, остановившись у собачьего киоска на Маяковского, потребовал купить ему поводок. Николай Степанович поводок купил, нацепил на пса. Гусар взял конец поводка в зубы и вручил его Илье.
– Ага, – догадался Николай Степанович, – он тебя в пару берет. Ну да, ты же этого Каина по личности помнишь…
Илья, подстриженный коротко и с непривычно босой физиономией, походил сейчас не на цыганского барона, а на популярного актера, которого все знают в лицо, да вот только фильмов, где он играл, и фамилии его припомнить не могут. Николай Степанович предложил купить ему темные очки, но Илья с каким-то остервенением от обновы отказался. В очках пусть барканы ходят…
Илья с Гусаром повлекли Николая Степановича по Тверской в сторону Кремля. На тротуарах было тесно. Николай Степанович сделал попытку остановиться у книжного развала, чтобы купить книжку с собственным портретом на обложке, но его дернули за рукав и потянули.
– Больно умный… – проворчал кто-то, скорее всего Гусар, поскольку Илья на такое нарушение субординации не осмелился бы.
Около гостиницы «Минск» им зачем-то попытался загородить дорогу джигит в адидасовском костюме, но Илья и Гусар хором взглянули на него и даже, кажется, зарычали – и джигит куда-то делся. Скорость его исчезновения была фантастическая.
В подземном переходе женщина в красной шляпке вдруг бросилась к ним с криком:
– Мужчина, какая у вас порода?!
– Цыган я, – честно ответил Илья.
– Ой, да не вы! На черта мне вы? Собачка какой породы?
– Цыганский терьер, – подсказал подоспевший Николай Степанович.
– Не морочьте мне мозги! – сказала женщина. – Я же вижу, что это тибетский мастиф. Их в России вообще нет! Их и на Тибете почти нет, и даже в Англии…
Гусар неожиданно обрадовался, заплясал и лизнул даме руку.
– А откуда, по-вашему, берутся все цыганские терьеры? – сказал Николай Степанович. – Равно как и цыганские ло-шади…
Развить тему Гусар не позволил. Он устремился вперед, привязанный Илья за ним, и Николай Степанович, махнув даме ручкой, вынужден был так хорошо начавшийся разговор прервать.
Около здания «Известий», окруженного сплошным забором из рекламных щитов самого устрашающего вида, Гусар вдруг сел и стал прислушиваться, медленно вертя башкой.
– Думай про него, Илья, думай, – тихо сказал Николай Степанович.
Илья и без того думал. По лицу его, дымясь, катился пот. Через минуту Гусар встал и неторопливо пошел налево, в сторону Страстного. Они миновали кинотеатр «Россия», прошли вдоль казенного вида фасадов, обшарпанных и обновленных, пересекли Цветной и вскоре свернули в неприметную, полузабранную чугунной решеткой подворотню. В глубине двора стоял двухэтажный флигель с заколоченными окнами и дверьми. Гусар обвел их вокруг – и там, рядом с мусорными баками, обнаружился вход, охраняемый спящим часовым в кожаной косухе.