— Хорошо, — говорит она. — Хорошо.
Она пятится в глубь прихожей, все так же держа руки перед собой. Упирается спиной в дверь кухни и распахивает ее. Ты следуешь за ней и включаешь свет. Она продолжает пятиться назад, и ты поднимаешь руку, показывая, чтобы она остановилась. Она видит горничную на стуле, привязанную к плите. Ты жестом указываешь ей на другой красный кухонный стул. Она снова бросает взгляд на сидящую с широко раскрытыми от ужаса глазами горничную и, по-видимому, принимает решение, садится.
Ты отходишь от нее к кухонному столу, где лежит рулон черного скотча, отматываешь кусок. Приподнимаешь низ шлема, надкусываешь ленту зубами, продолжая держать девицу под прицелом. Она явственно побледнела, но стоически смотрит на пистолет. Обвязывая лентой ее тонкие, в золотых браслетах запястья, ты упираешь пистолет в ее живот. Кроме того, все время поглядываешь в сторону прихожей, где у входных дверей лежит темная бесформенная масса, — ты знаешь, что это дополнительный риск. Затем убираешь пистолет и перевязываешь ее коленки, обтянутые темными чулками. От нее пахнет «Парижем».
Ты заклеиваешь ей рот десятисантиметровым отрезком ленты и, выключив свет, выходишь из кухни и закрываешь дверь.
Возвращаешься к сэру Тоби. Он так и не пошевелился. Снимаешь вязаный шлем и суешь его в карман куртки, затем достаешь из-за вешалки и надеваешь свою мотоциклетную каску, ухватываешь сэра Тоби под мышки и тащишь по лестнице мимо фотографий в рамочках. Его каблуки ударяются о каждую ступеньку. Твое дыхание в шлеме звучит очень громко: сэр Тоби оказался тяжелее, чем ты ожидал. От него пахнет чем-то дорогим, ты никак не можешь понять чем; прядь его длинных седых волос падает набок, на плечо.
Ты втаскиваешь его в гостиную на втором этаже и плечом закрываешь за собой дверь. Комната освещена только уличным фонарем, в полутьме ты спотыкаешься и чуть не падаешь на кофейный столик; что-то слетает на пол и разбивается.
— Черт, — шепчешь ты, продолжая тащить его к застекленным балконным дверям, выходящим на площадь.
Прислоняешь его спиной к стене у окна и выглядываешь наружу. По тротуару идет парочка; ты даешь им две минуты, чтобы миновать площадь, и ждешь, пока проедут две машины, затем открываешь дверь и выходишь на балкон; в Белгрейвии[4] теплый вечер. На площади вроде бы все спокойно: мегаполис дает о себе знать лишь отдаленным шумом, доносящимся из оранжевой тьмы. Ты смотришь вниз на мраморные ступеньки, ведущие к парадной двери, и на высокие заостренные прутья черной ограды справа и слева от лестницы, потом возвращаешься в комнату, снова берешь его под мышки, выволакиваешь на балкон и прислоняешь к каменным, высотой по пояс перильцам.
Еще раз оглядываешься: на той стороне площади проезжает машина. Ты приподнимаешь его и, моргая от заливающего глаза пота, сажаешь на перильца; его голова откидывается назад, он стонет. Когда, поглядывая на ограду в трех-четырех метрах внизу, ты пододвигаешь его в нужное место, он слабо пытается шевельнуться. Ты сталкиваешь его вниз.
Он падает на ограду, нанизываясь на прутья головой, боком и ногой; слышен удивительно сухой, трескучий звук; его голова дергается, из правой глазницы вылезает прут ограды.
Тело обмякает: руки раскинуты в стороны, над мраморными ступенями и над лестницей, ведущей в квартиру подвального этажа, правая нога нависает над ступенями. Снова раздается слабый хруст, его тело судорожно дергается и окончательно затихает. Кровь черной струей течет у него изо рта на ворот белой рубашки, капает на бледный мрамор ступенек. Ты смотришь направо, налево, отступаешь от перил. Какие-то люди появляются на другой стороне площади, может быть, метрах в сорока, приближаются.
Ты возвращаешься в гостиную, закрываешь балконные двери, огибаешь кофейный столик и лежащую на ковре разбитую вазу. Спускаешься вниз, минуешь кухню, где сидят две женщины, по-прежнему привязанные к стульям; ты покидаешь дом через то же окно, через которое и вошел, спокойно идешь по небольшому заднему садику к конюшне, где стоит твой мотоцикл.
Первый крик — слабый, далекий — доносится до тебя как раз в тот момент, когда ты вынимаешь из кармана ключи от мотоцикла. Внезапно ты чувствуешь что-то вроде эйфории.
Ты рад, что не пришлось бить женщин.
Стоит ясный октябрьский день, свежий и солнечный; прохладный ветерок гонит над горами несколько пушистых облачков. Я смотрю в бинокль на пологий косогор, изрезанный ровными квадратами улиц Хеленсборо, потом перевожу взгляд выше — на поросшие лесом склоны, потом влево — на холмы по другую сторону пролива и на лежащие за ними горы. Еще дальше, в горловине пролива, видны краны, причалы и здания военно-морской базы. За шумом вертолетов и катеров слышны отдаленные крики и вой сирен; я смотрю на небольшую полоску покрытой галькой отмели, где маршируют, размахивая плакатами, несколько сот демонстрантов и местных жителей. Над головой стрекочет вертолет. Смотрю в сторону устья, там над темной массой подводной лодки кружат еще три вертолета. Буксир, полицейские катера сопровождения и юркие надувные лодки медленно надвигаются на сбившиеся в кучу суденышки активистов за ядерное разоружение. Проносится гидроцикл, вздымая стену брызг.
Я опускаю бинокль и закуриваю очередную «Силк кат».
Я стою на крыше грузового контейнера на небольшом прибрежном пустыре в деревеньке под названием Розенит и смотрю, как в пролив Гэрлох вплывает «Авангард». Снова поднимаю бинокль и разглядываю подводную лодку. Теперь она полностью перекрывает обзор, темная и совершенно ровная, хотя мне все же удается разглядеть отличия в текстуре листов обшивки сверху и на покатом носу.
Надувные лодки протестующих вертятся вокруг катеров сопровождения, пытаются найти брешь и прорваться к субмарине; надувные лодки Министерства обороны больше, и моторы у них помощнее; на военных черные береты и темные комбинезоны, активисты же одеты в яркие куртки и размахивают большими желтыми флагами. В центре этого мельтешения по узкому проливу движется огромная подводная лодка. Военный буксир прокладывает субмарине путь, но идет она своим ходом. За всей этой флотилией следует серый патрульный катер рыбоохраны. Сверху тявкают тяжелые вертолеты.
— Эй, хрен моржовый, дай-ка руку.
Я заглядываю за край контейнера и вижу голову и руки Иэна Гарнета. Он машет мне.
— Как всегда, у нас в хвосте, Иэн? — спрашиваю я, затаскивая его наверх с той же самой бочки из-под бензина, с которой забрался и сам.
— Иди в жопу, Колли, — дружелюбно говорит Гарнет, отряхивая брюки на коленях.
Иэн работает на нашего конкурента — «Диспетч» из Глазго. Ему под сорок, в талии он округлился, а на затылке оголился. Поверх мятого серого костюма у него надето что-то вроде лыжной куртки, какие носили в конце семидесятых. Он кивает на торчащую у меня изо рта сигарету:
— Табачком не угостишь?
Я протягиваю ему пачку. Увидев название, он корчит презрительную мину, но все же берет сигарету.
— Ты что, Камерон, и вправду? «Силк кат»? Сигареты для тех, кто хочет бросить курить? Я-то всегда считал, что ты принципиальный разрушитель легких. А что случилось с «Мальборо»?
— Они для ковбоев вроде тебя, — говорю я, давая ему прикурить. — А что случилось с твоим табачком?
— Оставил в машине, — отвечает он.
Мы оба поворачиваемся и смотрим на сверкающую голубоватую рябь, где в окружении лилипутской армады шествует субмарина-великан. «Авангард» даже больше, чем я ожидал; громадный, толстый и черный, как самый большой и черный слизняк в мире, с несколькими тонкими ребрами, прилепленными будто бы наобум, в последний момент.