Жестокие люди встречались не только среди полицейских, но и среди партизан. Один еврей-врач вспоминал партизана, отличавшегося не только храбростью, но и звериной злобой и жестокостью: «Война превращала обычных людей в необычных. В мирное время их возможности оставались скрытыми, но в атмосфере насилия и опасности они вырывались наружу с непредсказуемой силой. Именно это произошло с Женькой. Я слушал его рассказы о бесчеловечности и голоде, которые он испытал в немецком лагере для военнопленных, где люди буквально съедали друг друга, и я постепенно понял, за что он так ненавидит немцев и так рвется им отомстить»[875].
Установление строгой дисциплины могло означать наказание партизан внутри самого отряда за грабежи и другие преступления, в том числе изнасилование. Даже в отряде Бельского бывали случаи, когда ради сохранения сплоченности отряда приходилось в назидание другим наказывать людей за неповиновение и измену[876].
Вследствие угрозы немецких патрулей советским партизанским отрядам приходилось постоянно быть начеку. Вокруг своей базы каждый отряд выставлял караул, чтобы вовремя предупредить о готовящейся атаке. Часовые стояли посменно, вахта обычно длилась четыре часа, отдых — восемь. Но зимой, чтобы не замерзнуть, спали обычно не более четырех часов подряд.
Тем не менее, благодаря тяжелому труду, на более или менее постоянных лесных базах партизанам удавалось наладить почти нормальную жизнь. Шалом Холавски вспоминает: «В Орлицких лесах партизанам жилось, можно сказать, неплохо. Все было организовано, убежища у нас были теплые, питание хорошее. Три раза в день давали хлеб, иногда кусок жареного мяса или кашу с жиром. Жиры защищали от холода и болезней. Всегда был горячий чай и картофельные оладьи»[877].
Широкомасштабные рейды, проводимые немцами с целью очистки территории от местного населения, отчасти играли на руку партизанам: вернувшись на обезлюдевшие места, они выкапывали картошку, которую не успели собрать крестьяне[878].
Тяжелой проблемой для партизан была борьба со вшами и с разными болезнями, а также уход за ранеными в антисанитарных условиях лесных лагерей[879]. Поэтому в партизанские отряды охотно принимали врачей-евреев, ценя их квалификацию. Некоторые женщины-партизанки выполняли обязанности медицинских сестер[880]. Лекарства и перевязочные материалы приходилось похищать в городах. Кроме того, советские самолеты сбрасывали медикаменты на тайные аэродромы (один из них функционировал в глубине Налибокского леса). Самолеты доставляли партизанам винтовки, боеприпасы, радиоприемники и радиопередатчики, офицеров и политруков, а иногда вывозили раненых[881].
Прямая связь способствовала дальнейшему усилению контроля Москвы над растущим движением советских партизан. По мере того, как Красная армия приближалась, а неизбежность ее победы становилась все яснее, советское влияние все глубже проникало в каждый партизанский отряд, и членство в компартии играло все более важную роль. Независимых руководителей вытесняли, а их последователи расходились по разным отрядам[882].
Порой в партизанских отрядах случались неожиданные встречи. В еврейке, которая однажды попросила принять ее в партизанский отряд в районе Барановичей, бывший следователь НКВД узнал арестантку, которую он незадолго до немецкого вторжения допрашивал в Минской тюрьме, куда советские власти посадили ее якобы за враждебную им политическую деятельность. Вначале женщину хотели расстрелять, как контрреволюционную шпионку, но командир отряда отложил расстрел и назначил ей испытательный срок, предупредив, что в случае измены ее в любой момент могут расстрелять[883].
Иногда немцы пытались добыть информацию о партизанах, засылая в лес своих шпионов. В случае разоблачения партизаны их тут же расстреливали, невзирая на то, что это могли быть женщины[884]. Партизаны так боялись, что эти агенты раскроют местонахождение их баз, что по подозрению в «шпионаже и предательстве» могли расстрелять ни в чем не повинных людей или политических противников Москвы[885]. С захваченными в плен немцами поступали точно так же. Шалом Холавски рассказывает о судьбе одного немецкого солдата, захваченного в трех километрах от его гарнизона: «Он умолял сохранить ему жизнь, Он показал нам фотографию своей жены и детей. Нам было его жалко, но мы понимали, что доставить его обратно невозможно. Мы расстреляли его на месте»[886]. Немцы знали, что подобная участь может ожидать каждого, и это, несомненно, способствовало падению их боевого духа. У оккупантов развивался синдром «осажденной крепости». Запертым в своих опорных пунктах солдатам бескрайние леса Белоруссии казались вражеской территорией, таившей неведомые угрозы. Впечатления одного немецкого служащего из медицинских частей хорошо передают это состояние: «Огневые точки вдоль железной дороги превращены в маленькие крепости. Около 2 часов пополудни близ Минска мы попадаем в район сильной партизанской угрозы. Каждый день взрывы, опрокинутые вагоны по всей железной дороге... Леса на 300-400 метров по обе стороны дороги вырублены»[887].
878
Я благодарен J. Kagan’y, привлекшему мое внимание к этому обстоятельству. Он обнаружил документы, свидетельствующие о крупных хранилищах картофеля для партизан в Налибокских лесах. См. также USHMMA RG-02 133 «From the Lida Ghetto to the Bielski Partisans», Liza Ettinger, p. 52. Она была послана в заброшенный город Налибоки для сбора картошки для партизан.
879
S. Spector,
880
L. Berk,
881
J. Kagan and D. Cohen,
882
S. Cholawski,
883
L. Eckmann and C. Lazar, The
887
БНАМ 3500-2—43 цит. в В. Chiari,