— Знаете, почему Млечный путь называют «Иерусалимской дорогой»?
— Потому что, глядя на него, можно придти в Иерусалим, — ответил круглолицый брюнет.
— Верно, — подтвердил я. — А почему его называют «Млечным»?
Мальчики молчали.
— Потому что это — молоко царицы языческих богов Геры — сестры и жены Зевса, разлившееся по небу, когда она кормила младенца Геркулеса. С тех пор этот звездный путь люди и считают путем мира, а не войны, ибо может ли вести на войну дорога, политая молоком матери?
Мальчики молчали, бросая на меня исподлобья сердитые взгляды.
— Что ж из того, что вы нам рассказали? — проговорил наконец круглолицый брюнет. — Ни иудеи, ни сарацины никогда не установят там справедливого порядка, а всегда будут обижать христиан. И мы должны выручить их — наших единоверцев, — потому что никто кроме нас не сделает этого.
— А когда вы выручите христиан, — спросил я, — вы установите справедливость и будете одинаково хорошо относиться ко всем, живущим там?
— Наше дело выручить, — ответил круглолицый, — а как там у них дальше пойдут дела — забота не наша. Мы — крестоносцы, а не пилигримы.
«Ах ты, Боже мой, — подумал я. — Полвека прошло, но ничегошеньки не изменилось. Как будто не было десятков тысяч смертей и моря страданий. Почему же так?» И вдруг, как мне показалось, я догадался. Это у них не было Никополя. Это они не видели горы обезглавленных и растоптанных боевыми слонами. Это не их жгло солнце пустыни, и не они умирали от жажды. А если все такое происходило не с ними, то получается, будто такого и совсем не было. И, подумав так, я сказал им:
— Ну что ж, господа, может быть, когда-нибудь вы станете думать так же, как я теперь. Только к моей правде приходят не через спор, а через десятки лет неволи, тысячи лье каменистых дорог, через бои и муки. Через раздумья и сомнения. Приходят за большую и дорогую плату. Если, вообще, приходят. А теперь прощайте.
— Мы пойдем, господин маршал, — сказал Освальд. — Спасибо вам за все.
Я вышел с ними во двор, подождал пока они взяли свои шляпы, плащи и котомки и так же гуськом двинулись к воротам. Освальд шел первым, игриво выбрасывая вперед высокий черный посох. Если бы Освальд не играл им, я, возможно, и не обратил бы на посох никакого внимания. Но однажды на него глянув, я понял, что в руке у мальчика весьма любопытная вещь. Посох несомненно был сделан из эбенового дерева. Об африканском происхождении посоха говорил и набалдашник из желтой слоновой кости и многое Другое.
У развилки дороги мы остановились и стояли в неловком молчании, не находя нужных слов. Наконец я спросил:
— Откуда у тебя этот посох, Освальд?
— О, это старая вещица. Посох подарил моей бабке ее жених — Освальд фон Волькенштейн после того, как вернулся из Святой Земли.
Я невольно протянул руку и зачем-то провел ладонью по холодной и гладкой поверхности набалдашника.
«Интересно, знает ли внук Сабины эту историю с паломничеством Волькенштейна в Святую Землю? — подумал я. — В свое время об этом знала вся Бавария. Сабина отправила Волькенштейна в Иерусалим, а когда он вернулся — она уже вышла замуж».
Я подумал и решил ничего не говорить Освальду об этой давней истории. Прежде чем поклониться мне, они заговорщически переглянулись и что-то откровенно детское мелькнуло в глазах у каждого из них. Затем они все враз сдвинули шляпы на затылки, взялись за руки и запели — громко, дружно, с веселым задором:
И они пошли на юг, к Дунаю, твердо ступая, упрямые крестоносцы. А я, глядя им вслед, вдруг подумал: «И все-таки, может быть хорошо, что и у меня была Святая Земля. У каждого она должна быть, Святая Земля, по крайней мере в молодости. И свой, еще не освобожденный, Иерусалим».
Глава II
Притча о храбром «Мышонке»
Мальчики ушли, а я остался. Однако, когда я уже лег в постель и собрался спать, то понял и почувствовал, что они здесь, в Фобурге, а меня здесь нет — я иду к Дунаю, опоясанный мечом крестоносца. Выходило, что они — здесь, а я — там, на пути в Святую Землю. Вот что делают с нами воображение и память, особенно, когда за окном тишина и тьма, а в сердце беспокойство и бессонная совесть.