Глава I
Часовня Иоанна Предтечи{1}
Я взглянул ему в глаза и ахнул — мальчишка был вылитая бабка: глазища серые в мохнатых ресницах, нос вздернут, как и у всех Егеров, сколько я их знал. Только рот с приподнятыми уголками губ, должно быть передался от матери, потому, что не было среди родичей Сабины веселых. Всякие были, а вот веселых не припомню. Он смотрел на меня, и не было в глазах его ни дружелюбия, ни настороженности. Может быть, немного любопытства. Так смотрят на очень большое и очень старое дерево, на прирученного зверя. В общем на то, что увидишь не каждый день, но от чего тебе самому не будет ни вреда, ни пользы.
— Как звать тебя? — спросил я.
— Освальд, — ответил он тотчас же. «Вот как, — подумал я, — значит, Освальд. Еще один Освальд идет в еще один крестовый поход».
А мальчишке сказал:
— Ну что же, Освальд, я тоже как-то попробовал освободить Гроб Господень, только у меня из этого ничего не получилось.
— Когда это было! — воскликнул юнец. И полуироническая, полупрезрительная гримаса перекосила его лицо.
«Вылитая Сабина», — подумал я снова, увидев, как чуть сморщился его нос и глаза сузились, будто он прицеливался или пытался разглядеть что-то мелкое.
Однако надо отдать ему должное, он тут же склонил голову и произнес покорно, как того требовал обычай и куртуазна:
— Простите меня, я хотел сказать, что мы-то освободим Святую Землю. Просто потому что мы сильнее сарацин.
«Мы тоже считали себя сильнее всех на свете, — подумал я. — А впрочем, может ли думать иначе крестоносец, отправляющийся на войну? Если он будет думать по-другому, то лучше ему сидеть дома».
А мальчишке сказал:
— Дело не в том, Освальд, сильнее вы или слабее. Дело в том, что вы — крестоносцы. А крестоносец обязан идти в поход чтобы его там ни ожидало: смерть от голода или сокровища, плен или победа.
Освальд впервые взглянул на меня с интересом.
— Вы тогда тоже так думали?
— Когда шел в свой поход?
— Да.
— Тоже так думал.
— А сейчас?
Я почувствовал неловкость. Мне нельзя было его обманывать. Пятьдесят лет назад я сам был таким.
— Нет, Освальд. Сейчас я так не думаю. Потому, что я — бывший крестоносец.
Освальд понимающе кивнул.
— Я понял. Я думаю, что до самой смерти буду крестоносцем.
— Многие до самой смерти остаются крестоносцами, — сказал я. — Это как у кого получится. У меня, вот, не получилось.
Освальд и двое его попутчиков остановились у меня, в замке Фобург, на день-другой. Их ждал Дунай, потом Болгария, потом… Неизвестно, что ждало их потом.
Я поднялся к себе в спальню. Разделся. Залез под одеяло и долго лежал тихо-тихо. Мальчишка разбередил давно уснувшее. Я видел его густые широкие брови, упрямый взгляд, короткий нос триумфатора и слышал его голос, звеневший сдержанной неукротимостью сильного молодого человека, знающего истину.
Видел-то я его, а вспоминал себя, такого, как он сегодня. И еще его покойную бабку Сабину, которая была двумя годами старше меня.
Ах, Сабина, Сабина! Пятьдесят лет назад не было во всей Швабии девчонки прелестнее ее. Красивее были, а прелестнее — нет. Наверное, и в Тироле тоже не было. Потому-то сам Освальд фон Волькенштейн именно Сабину умолял стать его дамой сердца, презрев, как рассказывали, благосклонность многих красавиц Парижа и Прованса.
Освальд фон Волькенштейн… Теперь наступил твой черед придти ко мне. Я закрыл глаза, и Освальд встал передо мной таким, каким я увидел его весной девяносто четвертого года…
Все это началось неподалеку отсюда, в замке Шильтберг, у Айхаха. Тогда тоже была весна и крестоносцы тоже шли к Дунаю. Каждый день в наш замок приходили рыцари и богомольцы, паломники{2} и оруженосцы — молодые и старые, худые и толстые, богатые и нищие. Не знаю, кого из них было больше. Кажется, все же — молодых и нищих. Тогда, в девяносто четвертом году, венгерский король Зигмунд{3} собирал крестоносцев, потому что язычники причинили много вреда его королевству.
Мой господин Леонгард фон Рихартингер, другие сеньоры и рыцари, живо обсуждали все это. Многие из них говорили, что и они не прочь послужить христианству.