Меж тем со стен, где бледных досок ряд
Златят имен немые вереницы, –
На буйный пир таинственно глядят
Блестящие холодные гробницы.
IV. ДОМ ДЕДОВ. Сонет
Ты не для жизни, нет, – для томной мелодрамы
Построенный, стоишь, дощатый серый дом,
Где стекла – в радугах, и покосились рамы
С сердцами по углам, поросшими грибком.
Здесь были до конца меланхоличны дамы…
Как нежно клавесин журчал и пел о нем!
Но франты ловкие ловили легче гаммы
Записку жгучую с надушенным платком.
И тонкий аромат красивого порока,
Насквозь провеянный дыханьем злого рока,
Струил трагический и пряный пустоцвет;
И сколько шепотов носилось в темных залах,
Когда оглядывал в раздумьи пистолет
Вивёр, развенчанный усмешкой губок алых!
V. ПОРТРЕТ В КАБИНЕТЕ. Сонет
В шлафроке стеганом, над грудью утучненной
Чубук подъемлет он как некий властный жезл;
Десница ж мягкая с истомой полусонной
Качает плавно кисть пурпурную у чресл.
На блеклом бархате резных огромных кресл
Как светел воск лица и череп обнаженный!
А над челом кумир Киприды благосклонной
Восставил друг искусств и судия ремесл.
Припухлые глаза, не ведая печали,
От дней медлительных лазурность потеряли, –
Лишь тлеет искорка в хладеющей золе.
Отец для поселян, а к девам пуще ласков,
Он весь тут до конца. – Прибавьте на столе
Том кожи палевой с тиснением: Херасков .
VI. ЦЕРКОВНЫЙ СТАРОСТА. Сонет
Ты был простой и тихий человек
И в сюртуке ходил ты длиннополом;
Краснел как девушка, детей не сек
И не блистал ни сметкой, ни глаголом.
– Стань ктитором! – тебе однажды рек
Сам протопоп. В молчании тяжелом
Ты сгорбился, потупя пленку век,
Зане ты был смиренным мукомолом.
И двадцать лет по церкви ты бродил
С тарелкой жестяной, покуда сил
Хватало. Колокол, тобой отлитый,
Так сладок в ночь, когда затихнет мир,
Что для тебя, почивший под ракитой,
Он, – верю, – слаще лучших райских лир.
VII. ПРИКАЗЧИК
Дорожкой полевой в потертом шарабане
Ты не спеша трусишь… Луга еще в тумане;
Но встал ты вовремя: ты правишь ремесло.
Картуз, надвинутый на хмурое чело,
В рубахе кубовой твой стан отяжелелый,
Степная крепость мышц и шеи загорелой,
В перчатке замшевой огромная рука
И длинный жесткий ус, седеющий слегка,
На грунте желтых нив и неба голубого, —
Как много для меня храните вы родного!
Лошадка круглая, не требуя вожжей,
Бежит размеренно – ни тише, ни скорей.
Ты должен осмотреть порядки полевые:
Потравы нет ли где, идут ли яровые,
Шалят ли овражки; не виден ли жучок…
Телега встретится: соседский мужичок;
Поклон приветливый – и вольная дорога. –
Ты тронешь козырек и поворчишь немного,
Что, в рожь заворотив, погложет как-никак
Клячонка тощая тобой хранимый злак.
На полку едешь ты. Там вольный распорядок.
Подолы подоткнув, рассыпались меж грядок
Девицы шустрые; не молкнет яркий смех…
Мелькнет вдруг молодость и первый сладкий грех,
И первое «люблю» полольщицы-дикарки
В глазах, расширенных как у пугливой ярки,
Что нож почуяла от любящей руки
И блеет и дрожит, исполнена тоски…
И снова никого… Кругом простор да тишь.
Поводья натянув, на пашню ты катишь,
А чибис, вспугнутый над ржавыми лугами,
Кружит и плачется и хлопает крылами…
Уж солнце высоко, и недалек обед.
Ты повернул – домой… Подруга многих лет,
Смирившая твой пыл своей природой прочной,
Завидя шарабан в окошечко молочной,
Поспешно кубаны на ледник отошлет
И, сплющив нос, к стеклу губами припадет.
VIII. ПОВАР
Ходит черный при луне
Таракан по балалайке
И бренчит о старине
Да о белой молодайке.
На плите вода шипит,
Жаром пышет поварская. –
За окном сверчок трещит,
Смотрит звездочка, мигая…
– Спишь ты, старый? – И стучат
Девки шустрые в окошко.
За картинами шуршат
Прусаки… Мяучит кошка.
Замирает при луне
Таракан на грустных струнах,
И бежит по седине
Серебро от струек лунных…
Ну, играй же, таракан!
Запляши на балалайке!
– «Ночь раскрыла сарафан,
Светят груди молодайки!»
БОГИНИ
I. БОГИНИ
Их было две по сторонам балкона,
Отрытые из древнего кургана,
Две бабы каменных, широкоскулых
И с плоским носом — две огромных глыбы,
Запечатлевших скифский вещий дух.
И милый дом, восставшие от праха,
Вы сторожили, мощные богини,
С улыбкой простоватой и жестокой
На треснувших, обветренных губах…
Одна была постарше, с вислой грудью.
Ее черты казались стерты влагой:
Быть может, сам великий, синий Днепр
Ее терзал в порыве покаянном, –
Владычицу греховную зачатий, –
И мчал к морям, с порога на порог.
Другая, юная, еще хранила облик
Девический; граненых ожерелий
Тройная нить ей обнимала шею,
Округлую и тяжкую, как столп.
О, серый камень, как томил ты дивно
Ваятеля, – как мучил он тебя,
Чтобы мечту пылающих ночей
Привлечь к твоим шероховатым граням!
Когда ко мне прекрасная хозяйка.
Чуть улыбаясь, шла с балкона, в блузе
И пышных локонах, кивая головой,
И становилась, опершись на плечи
Одной из двух таинственных богинь, –
О, что тогда в груди моей кипело…
Я слышал речь ее, с едва заметным
Акцентом польским, целовал персты
И увлекал от каменных чудовищ
К террасе, завитой плющом тенистым…
А там, внизу, они стояли грузно,
И каменные плечи их серели
Непобедимой, вечной, мертвой мощью…