– Схватили кого-то, – не оборачиваясь отвечает Варавва и машет рукой, – мол, успокойтесь, ещё не время, то время ещё не пришло.
В толпе под оконцем занимается разговор.
Один из мастеровых – он выше ростом – тычет подбородком:
– Этот что ли?
– Этот, этот, – приподнявшись на цыпочки, кивает напарник, в его волосах кольца стружки. – Ха Машиях.
– Месси-ия? – недоверчиво тянет первый.
– Так, так, – подтверждает другой, это, видимо, столяр.
– «Мессия», – хмыкает простолюдинка.
– Мессия! – убежденно твердит столяр, молитвенно складывая руки.
– Да кто же он? – встревает купец, в его тонком клокочущем голосе мешается удивление и раздражение.
– Безотцовщина – вот кто, – язвит та же простолюдинка. Она либо стряпуха, либо прислуга, до того егозлива и остра на язык.
– Как так? – купец косит на неё взглядом.
– А вот так, – кривится та, но договорить не успевает – приближается процессия, все умолкают.
В густой толпе мелькает профиль измождённого человека. Лицо его в пыли и крови, волосы спутаны. На нем рваный голубой хитон. Толпа не только ведёт его в Храм, где должен свершиться суд, но, похоже, уже исполняет и приговор, ещё никем не вынесенный. Процессия удаляется. Однако зеваки, сгрудившиеся обочь дороги, не расходятся. Остаются на месте и те, кто оказался под тюремным окном, только теперь их лица повёрнуты влево.
– «Мессия», – ухмыляется стряпуха, явно понуждая возобновить прерванный разговор.
– Отец-то его легионер, – вступает другая простолюдинка. В руке её корзинка с зеленью. Она более опаслива, чем товарка, но, видать, тоже горазда посудачить да помыть косточки.
– А мать? – спрашивает у неё купец.
– А мать – распутница, – живо встревает стряпуха, однако купец на неё не смотрит, он ждёт ответа от зеленщицы.
– Да, – кивает та, уже не сдерживая длинного языка, – прелюбодейка, каких свет не видывал.
– А солдат тот, отец его, – Бен Пантера, – спешит стряпуха, норовя снова захватить внимание. – Обжора, пьяница и бабник.
– Языки бы у вас отсохли, – обрывает их столяр. – И откуда только берётся такое!
– Храмовники говорят, – миролюбиво отвечает зеленщица. – Бен Пантера – его отец.
– И сынок, видать, туда же, – язвит стряпуха. – А то «мессия, мессия»…
– А мать, говорят, была изгнана, – своим убедительным тоном продолжает зеленщица. – Жених её прогнал.
– Да не жених, – перебивает стряпуха, – муж. Плотник он…
– Что несут! – всплескивает руками столяр. – Что несут! – Его коробят наветы, а ещё, видать, то, что возводится напраслина на близкий ему ремесленный ряд. – Да откуда ведомо?
– Все знают, – огрызается довольная стряпуха. – И плотник тот за прелюбодейство прогнал её. – Она победительно взглядывает на столяра, как бы говоря, что плотник не чета тебе.
– Так сын – тоже распутник? – купец не может взять в толк, в чём же обвиняют схваченного.
– Не-е, – тянут две кумушки, склонясь друг к другу, и довольные прыскают.
Купец оглядывается, словно ищет, с кем бы обмолвиться. Он явно не здешний. Судя по бороде, откуда-то с севера – борода крашеная, завитая по-согдийски, в Иршалаиме завивают иначе. И подбой на плаще скромный, хотя по виду это человек не из бедных.
Крики разгорячённой толпы теряются за поворотом. Улица начинает пустеть. Уходят ремесленники, ускользают зеленщица со стряпухой. Купец, не найдя достойного собеседника, тоже пропадает из вида. В створе оконца остается лишь неподвижно стоящий легионер.
Варавва уже собирается оставить свой наблюдательный пост, но тут к легионеру подходит другой. По виду и доспехам это старший, возможно, начальник тюремной стражи. Они о чём-то переговариваются. Старший, коротко жестикулируя, объясняет младшему какой-то порядок – строя ли, шествия или оцепления, всё понять это невозможно, поскольку диалог идёт по-ромейски. Потом следует пауза. Взгляды ромеев устремляются влево, куда схлынула толпа. Там всё ещё клубится пыль.
– Как его звать? – спрашивает младший. Смысл Варавве доступен.
– Хрестус, – отвечает старший.
Начальник стражи уходит. Легионер остается один. Кроме него, в проёме оконца никого больше не видать. Ску-учно!
Солнце катит в небесную гору. В застенке жарко. От соломы исходит смрад пота, мочи и гноя. Но тут хоть крыша. А снаружи зной. По запыленному лицу легионера течёт пот. Да и немудрено. Его шлем – что тебе котелок, подвешенный над очагом. Того и гляди, мозги задымятся.