Варавва переводит глаза на своих сообщников. Их чем-то поят, скорее всего вином. Потом лёгкими тычками подгоняют к крестам. Как безвольно, как покорно недавние смутьяны идут на казнь.
– Бараны! – шепчет Варавва. – Хотя бы пальцем пошевелили!
Всё происходит быстро и даже буднично. Две стремянки, два легионера. Один поддерживает воздетого на крест осуждённого, другой попеременно прикручивает к перекладине его руки. Несколько минут – и вот уже один зависает на крестовине, корчась от вывернутых в изломе предплечий. Ещё несколько мгновений – и вот уже второй начинает трепетать, пристёгнутый сыромятными ремнями к перекладине.
Толпа внимает их корчам и стонам без сочувствия, однако и без злорадства. Она словно не торопится проявлять эмоции, приберегая их для финала.
Легионеры ждать не заставляют. Они склоняются над простёртым бродягой и рывком ставят его на ноги. Колени несчастного подгибаются, но упасть ему не дают. Доносится какая-то команда. С него срывают белый нарядный хитон, оставляя совершенно нагим. Один из легионеров, по виду старший, обводит взглядом толпу и протягивает к зевакам руку. Просит или требует? Конечно, требует. Даже если просит. Где это видано, чтобы завоеватель просил что-то у побеждённого. Вон каким превосходством пышет его калёное лицо!
Из толпы иудеев выныривает какая-то фигура. Ба! Да это опять купец. Выходит, и тут впереди всех оказался. Шустрый, однако! И чего это он нащупал в своей дорожной суме? Ага! Какую-то алую ткань. Разворачивает, протягивает ромею. В позе торгашеская подобострастность, на лице верноподданническое выражение. Начальник стражи благосклонно кивает. Алое покрывало переходит из рук в руки. Начальник стражи возвращается к осужденному, накидывает покрывало ему на плечи, другой легионер опоясывает его грубым волосяным жгутом. Снова доносится команда. На голову несчастного что-то надевают. Варавва приглядывается. Терновый венец. По впалой щеке ползёт тёмная струйка. Шипы накололи висок, и по лицу обречённого течёт кровь. Это не первая его кровь, судя по ссадинам. И, надо думать, не последняя…
Начальник стражи указывает на осуждённого, а потом воздевает руку к небу. Его голос не достигает Вараввы – ему вторит уже загоревшаяся от вида крови толпа:
– Царь Иудейский! Царь Иудейский!
Новый жест ромея – властная отмашка к земле – обрушивает толпу на колени.
– Царь Иудейский! Царь Иудейский!
Кто-то в охотку глумится над несчастным. На плечах багряница, на челе венец – чем не царь! Кто-то запаздывает преклонить колена, не одобряя того, что происходит, однако судьбу искушать не смеет.
Варавве не жаль бедолагу, который осуждён вместо него. Его, Варавву, никогда не жалели, ни в детстве, ни в юности. Единственно, о чём он думает, становясь мысленно на место жертвы, что его не стали бы обряжать царём. Ему бы руку скорее отрубили, чтобы поглумиться, или ногу, чтобы стало смешнее.
«Царю Иудейскому» подносят чашу. Он отказывается. Варавва качает головой – глупец. В чаше вино, смешанное со смирной. Его дают перед казнью, чтобы осужденный не испытывал страха и не столь страдал от мучений. А так только хуже будет. Ромеи не любят строптивых. Тебе ли, убогому, тягаться с ними!
Ответ следует без промедления – над головой жертвы взвивается бич. Он со свистом обрушивается на его плечи – несчастный падает наземь. «Ну что, дождался?!» – сплёвывает Варавва. Бич-флагрум взвивается снова. И снова падает на спину невинного. Потом еще раз, еще…
Ликтора – тюремного палача среди ромеев нет. Легионеры бичуют жертву сами. Полосуют неумело и грубо, но при этом бахвалятся друг перед другом, подзуживают один другого.
Флагрум в руке молодого ромея. Варавва узнает его. Это тот самый молокосос, который сторожил его в застенке. Где, интересно, его щит? Молодой ромей замахивается, охвостье бича путается, но цели всё-таки достигает, потому что плечи обречённого вздрагивают.
О, этот бич! Кто-кто, а Варавва не однажды испытал пагубу этой десятихвостки. Язвы навек запеклись на его спине. И не от пластин даже металлических, а от тех дроблёных бычьих костей, что вплетены в охвостье бича. Металл оставляет кровоподтеки, а осколки пронизывают, кажется, до самого нутра.
Бич уже не свистит, а чвякает, напоённый волглой пеной. Варавва выглядывает среди ромеев старшего. Стоило ли накидывать на этого бедолагу багряницу? Тот белый хитон мигом окрасился бы в тот же цвет. Или решили скрыть, чтобы не дразнить толпу? Или белого хитона стало жалко? Варавва отыскивает в толпе купца. Тот ловит взглядом кусок оборванной алой ткани. В позе его сокрушение. «А ты как хотел?!» – презрительно усмехается Варавва.