О, этот сладкий дурманящий запах. Он не даёт Варавве покоя. Он чует его повсюду. Когда работает в роще и видит мелькнувшую на дворе голубую тунику, когда пьёт из Гефейского ручья, из которого Юдифь с матерью берут воду. Но особенно в доме, где, кажется, всё охвачено этим запахом. С трудом Варавва сдерживается, чтобы в первую же ночь не пуститься на её поиски.
Минует день, другой, третий. Наступает суббота. Правоверные иудеи, в том числе и немой работник, дважды за день идут в синагогу. В этот день Варавва умудряется остаться с Юдифью наедине. Это происходит между «минху» и «маарив», то есть дневной и вечерней молитвами. Встреча длится всего несколько мгновений – в любой момент на веранде может кто-нибудь появиться. Варавва молча загораживает Юдифи дорогу и так же молча надевает на её шейку белую камею. Это та самая вещица, которую Варавва отобрал у ромея. Нитка тонкая, она, верно, не толще, чем шрам на шее влюблённого юнца. Юдифь стоит в оцепенении, понурив глаза. Наконец Варавва открывает ей путь, и она без оглядки убегает.
Вечером Хаим приглашает нового работника в сад. Солнце катит по макушкам апельсиновых деревьев. Ещё светло.
Неподалеку от дома высится нечто вроде шатра. Это на веревках и шестах свисают полотна текстиля. Они сушатся после окраски и одновременно служат уютным навесом.
– Сюда, – поводит бородой хозяин. – Сюда, Иосиф.
В глубине навеса расстелен просторный бухарский ковёр. На нём пузатый майоликовый кувшин, блюдо козьего сыра, пшеничные лепёшки, свежая зелень, изюм. Все это причудливо золотят пятна солнца. Варавва входит под покров, опускается на колени. Здесь он это делает готовней, чем в синагоге.
Булькает густое красное вино. Полнятся стеклянные египетские кубки. Возлежа один против другого, Хаим и Варавва неспешно выпивают. Удовлетворенно урчит брюхо хозяина. Под его погуды разламываются лепёшки, смачно чавкается сыр, хрустит молодая зелень. Хозяин благодушен, он хлопает себя по животу, вновь разливает вино:
– Твоё здоровье, Иосиф!
Варавва поднимает кубок, запрокидывает голову, однако купца из виду не выпускает. Хаим отпивает глоток, потом выставляет кубок против солнца. Тень от кубка почти равновелика его лицу. Лучи пронизывают толстое стекло, густое выдержанное вино и алым маревом заливают глаза.
– Аргаман, – радостно пыхтит купец, взбалтывая в кубке вино. – Ни дать ни взять аргаман…
Его глаза натыкаются на глаза Вараввы. Ему кажется, что в них застыло непонимание.
– Цвет такой, – пучит он масляные глаза, свободной рукой хватает край пурпурного полотнища. – Вот. – Делает глоток. – Почти такой. А добывают такую краску из раковин.
При последнем слове Варавва оживает. Хаим улавливает это, принимая за интерес, и начинает расписывать, как всё делается. Однако вскоре замечает, что сотрапезник его не слушает и, ничуть не обижаясь, обрывает:
– Собирают тех раковин на побережье. Там, куда ты, Иосиф, направлялся. Ха-ха-ха! – Он благодушно чешет бороду. – А что побережье?! В Лоде не хуже. И вино, и краски. Поживёшь – сам увидишь. Поживёшь ведь? – Он чуть заискивающе заглядывает в глаза. – А, Иосиф? – И словно что-то находя в них, удовлетворённо откидывается. – Поживё-ё-ё-шь! У нас хорошо! – И как главный козырь опять выкидывает своё: – А краски-то у нас! А! И индиго! И рикпа! – Он касается желтого полотна. – А главная эта. Не пурпурная, а алая. Густа-а-я! Чуешь, как пахнет?
Нос Хаима, горбатый, мясистый нос, касается бурых ладоней.
– Талаат-шани. М-м! Божественная краска. – Он прикрывает, точно на молитве, глаза. – Истинно божественная.
Варавва принимает его излияния равнодушно. Да и что тут скажешь, если бы мог, вернее, хотел. Но Хаиму этого мало. В спокойствии ему чудится несогласие.
– Божественная, – твердит он. – Уверяю тебя, Иосиф. Во всех книгах о ней… Не мне тебе поминать… Ты в Храме служил. Но священных писаний много. Немудрено и минуть… А талаат-шани повсюду. И в Бытии, – он загибает пальцы, – и в книге Судий, и в Исходе, и во Второзаконии. Везде талаат-шани…
Хаим на секунду умолкает, снова оглядывает свои бурые руки.
– Ремесло моё от отца. Отец завещал нам с братом. Но брат не пожелал быть красильщиком. Уехал в Иерусалим, открыл сапожную лавку. А я остался. Здесь, на земле отца.
Глаза Хаима наполняются влагой – это прилив сыновней благодарности.
– В Лоде все красят. Даже ребе. Погляди на его руки. Видел нынче в синагоге? И у тебя такие будут.