Первым нарушил молчание Берцо:
— Вы, — отстранённо начал он, — на самом деле думаете, что этот бред с сапожками чего-то стоит?
Лонро опустил взгляд и вздохнул:
— Ангус, — как можно мягче произнёс он, — мне кажется, это наш шанс. В любом случае, ничего другого у нас пока нет, и если…
— В таком случае, — не стал досушивать своего партнёра хозяин торгового челна, — меня, мой друг, мало интересуют подробности. Вы вправе считать так, как вы этого пожелаете, я же на этот счёт имею совершенно иное мнение.
Не далее чем сегодня утром я услышал тонкий намёк на то, что я всего лишь торговец. Не перебивайте меня! Так вот. Я прекрасно помню о том, чьи деньги вложены в этот товар и в наше путешествие. Однако. Давайте вспомним слова многоуважаемого падре Пиччие, выступающего в роли нашего ангела-хранителя. Слова и касательно Вас, и, что немаловажно, меня.
Насколько я помню, именно Вы, благодаря Вашему статусу поставлены в нашем непростом деле определяющим началом. Моя же роль сильно разнится с ангельской вывеской падре Аурелио и геральдической вычурностью Вашей особы. Я всего лишь старый торговец, всячески скрывающий своим делом истинные цели и замыслы нашей миссии. Да, Джеронимо, я торговец и, осмелюсь заметить, имею неплохой вкус и самое главное нюх к золоту и деньгам.
У меня был целый день на то, чтобы всё это переварить и вот моё мнение: то, во что вы пытаетесь ввязаться, я считаю пустой затеей. А потому, дабы не снизойти к настоящей речи торговца, от которой у Вас, мой друг, может случиться удар, я, на правах старшего в торговом деле, скажу так: завтра с восходом я прихожу сюда и вижу вас рядом с собой. Чем вы будете заниматься до этого времени, меня мало интересует.
— Но, — наконец, возразил подавленный таким неожиданным поворотом Лонро, — мне одному не справиться. Как? Я ведь, в отличие от Вас, очень плохо знаю расенский язык. Не хотите ли вы сказать, что я, для того, чтобы найти этого старого Радимира, за один вечер должен освоить все их неисчислимые наречия? Не смешите меня, Ангус. Самые значимые римские мыслители считают расенский труднее этрусского, несмотря на то, что они родственны…
Берцо с трудом перебрался за борт челна. На его кислом лице отобразилась подлая ухмылка:
— Я торговец, — повторил он, — и все мои познания приносят мне доход куда как выше, чем исповедуемая заоблачная муть «значимых римских мыслителей»? А язык? …Об этом я вам так скажу: если уж Вы, сеньор, сподобились запомнить имя этого старика то, исходя только из одной силы врождённого упрямства, думаю, Вам не составит труда его найти…
Берцо развязал пояс, продел его в кольцо ключей от сундуков и, подпоясываясь на ходу, преисполненный безразличия к происходящему отправился в сторону слободы. Все его мысли сейчас были целиком заняты ужином…
Радимир домёл ведущую к его дому каменистую широкую дорожку и посмотрел на высящийся позади него частокол, украшенный свежесрубленными берёзовыми ветками и россыпями полевых цветов. Всё это выглядело так, будто в доме только что сладили доброе сватовство на свадьбу-любомир.
Ясное вечернее небо отливало бирюзой над округлыми вершинами соснового бора. Ярило-Солнце, подводя черту под двадцатым днём месяца липеня[17] 6469 лета от Сотворения Мира в Звёздном Храме[18], скрытое от глаз их величественным строем, вот-вот должно было перевалиться за далёкий, недосягаемый край неба.
Радимир заметил приближающегося к его дому соседа, неспешным движением смахнул со лба проступившие капельки пота и отставил в сторону метлу. Сколько же добрых лет прожили они с Гостевидом бок о бок, в мире и согласии? Даже их избы, разделённые куском земли с небольшой лесистой гривой, были похожи друг на друга, как родные братья.
Гостевид был очень уважаемым человеком, он воспитал шестнадцать детей. Две дочери и четырнадцать сыновей. С семьёй младшего из них он и делил ныне свой кров. Двое старших из его родового потомства, Орлик и Казимир те, что состояли в дружинах на дальних рубежах, славя Богов и стоя за правое дело, безвременно сложили свои головы в битвах с ворогами.
Сам Гостевид в молодости тоже служил Отечеству, ходя в старших штоурмвоях при кмете Всеволоде Скалогроме. Мог ли он в молодости подумать, что в преклонных годах будет состоять в родстве с тем самым Всеволодом? А ведь сын воеводы и дочь Гостевида славно справили любомир, одарив через время своих отцев богатым приплодом.
Далёкое ратное прошлое, не ровня детям и внукам Гостевида, одарило этого сильного человека по-своему — многочисленными шрамами да хворями. Его некогда статную фигуру ныне искорёжило, а ставшие худыми, будто ветви засохшего вяза руки давно уж были не в силах полировать эфес грозного меча. Сосед сильно хромал, опираясь во время ходьбы на сучковатую кривую палку, без которой он не покидал двора. Стоит, однако, заметить, что ум Гостевида, уже отмерявшего в своём долгом пути неполный Круг лет[19], в противовес его хилому здравию до сих пор был твёрд и ясен.
Оказавшись друг подле друга, соседи, не сговариваясь, приложили ладони рук к груди и, поднимая их к небесам, трижды восславили Богов.
— Что дид, — хитро улыбнулся Радимир, возвращая улетевшие было к Богам мысли в явь, — не спится тебе. Ярило, эвон, уж укладывается и нам велит.
Гостевида, опёршегося на «третью ногу» дёрнул едкий смешок:
— Ты тожа, — сухим, треснувшим голосом ответил он, — я гляжу, не перины в сенях взбиваешь. Стёжку метёшь, двор украсил. …Всё на словах молодишься, а сам-то всего-то на пять десятков меньше моего отмахал, а всё туда же: перья распушил, как тот певень. Знаю, к чему хорохоришься. Йогиню ждёшь?
— Её, — отряхивая от пыли холстяные штаны, утвердительно выдохнул Радимир. — Думаю, к рассвету будет, …ну, или не позднее полудня…
— М-да-а, — огладил бороду хромой сосед, думая о чём-то о своём. — Погостит хоть она? — спросил он вдруг.
— Да нет. Какая в том нужда? В межах ныне тихо…
— Жаль, что не отночует, — не дал договорить Гостевид, — жаль. Поговорить бы с ней, …да хоть посидеть рядом. Ведь будто Сурицу небесную пьёшь, как только словом перемолвишься. Молодеешь. Вот жа чудо какое! Каждому улыбнётся, каждому добротой да любовью Душу, будто солнышком согреет. Детишки в ней веселье и задор черпают, а старики мудрость да совет. …Знать завтра же к горам на «Чистый родник» и уйдёт…
— Думаю, так. Сам знаешь, то её и мой урок. Каждый делает то, что ему положено…
— Мальца отдашь?
— Отдам. По-другому никак. Нет у него никого больше в роду. Аримы всех их пожгли да побили. Как только энтот уцелел? То, видать, великое чудо. Капище сгорело, а он под щитом Числобога схоронился. Уж как пепел разгребли, тот из-под щита и выполз. Уж два срока выждали, никто из его родных не объявляется.
— М-да…, — привычно умозаключил Гостевид, — а к чужим его, конечно, не должно. Жалко. Такое чадо! Ему бы выучиться волшбить…
Радимир пожал плечами:
— Так ведь за тем и заберут…
— Да знаю я, знаю. Одно плохо, посмотреть уж не доведётся на то, какие дела великие творить будет этот пар. Видано ль такое, любую воду толи в хмельной мёд, толи в квас обернёт, а квас в воду?
— То, — соглашаясь, заметил Радимир, — видать, у него после пожара…
Вдруг в колючих, непроходимых кустах, что торчали за дальним углом частокола, спугнув малую лесную птицу, треснула сухая ветка. За домом Радимира глухо залаяла собака.
— Что это? — Вглядываясь в тёмный силуэт колючего, словно чёртово сено чапыжника[20], тревожно спросил Гостевид.
— Кто его знает? — задумчиво ответил Радимир. — Кто-то ж сидит в этих кустах. …А пусть сидит. Идём. Домой пойдёшь через мой двор. За хлев да огородом. Пошли отседова…
У Джеронимо всё внутри похолодело. Позади него под грузом чьего-то тела смачно хрустнула сухая ветка. Моментально обернувшись, он, закрылся руками. Перед ним, криво ухмыляясь испугу молодого товарища, стоял Берцо.