Возвращение на родину лишь укрепило его мысли о необходимости перемен.
Предлагавшиеся Паниным реформы были вполне умеренными. Критикуя господствующий произвол, при котором «в производстве дел всегда действовала больше сила персон, чем власть мест государственных», он ратовал лишь за учреждение Совета из шести-восьми министров, которые имели бы право голоса при принятии важнейших решений.
Уже после смерти Никиты Ивановича Денис Иванович Фонвизин, бывший на протяжении долгих лет его секретарем и близким другом, писал: «По внутренним делам гнушался он в душе своей поведением всех, кои по своим видам невежества и рабства составляют государственный секрет из того, что в нации благоустроенной должно быть известно всем и каждому, как-то: количество доходов, причины налогов и прочее. Не мог он терпеть, чтобы по делам гражданским и уголовным учреждались самовластьем частные комиссии мимо судебных мест, установленных защищать невинность, наказывать преступность. С содроганием слушал он о всем том, что могло нарушить порядок государственный: пойдет ли кто с докладом прямо к государю о таком деле, которое должно быть прежде рассмотрено во всех частях сенатом; приметит ли противоречие в сегодняшнем постановлении против вчерашнего; услышит ли о безмолвном временщикам повиновении тех, кто по званию своему обязав защищать истину животом своим».
Екатерина долго обдумывала проект Панина. Ей и самой претило несовершенство российских государственных порядков. На первом же заседании правительствующего сената она с удивлением обнаружила, что у господ сенаторов не было даже карты Российской империи, хотя географические атласы продавались в академической лавке на другом берегу Невы. Атлас купили, но в делах сенаторы лучше разбираться не стали.
Удрученная жалким состоянием государственных дел, Екатерина совсем уж было согласилась на проект, который предложил Панин. Она даже набросала вчерне состав Совета, в который предполагала включить Бестужева, Разумовского, Воронцова, князя Шаховского, Панина, Чернышева, Волконского и Григория Орлова. Размышляла долго, как именовать будущих членов Совета — слово иностранное «министры» Екатерине решительно не нравилось. Склонялась к тому, чтобы называть их государственными секретарями.
28 декабря 1762 г. Екатерина подписала было манифест об учреждении Государственного Совета, но в тот же день «надорвала» его, поступив совсем как Анна Иоанновна с манифестом верховников.
Никита Иванович не скрывал своего разочарования.
— Сапожник никогда не мешает подмастерью с работником и нанимает каждого по своему званию, а мне, напротив, случалось слышать у престола государева от людей, его окружающих, — была бы милость, всякого на все станет, — говорил он, неприязненно косясь в сторону Григория Орлова.
Мнения свои Панин высказывал открыто, справедливо полагая их вполне благонамеренными. Однако холодные сквознячки дворцовых сплетен искажали его слова до неузнаваемости, и Никита Иванович представал перед императрицей неким опасным вольнодумцем, ниспровергателем устоев.
Вскоре его перестали вызывать для ежедневного доклада. Петр Васильевич Бакунин, обеспокоенный падением кредита своего покровителя, передал услужливо, что, наставляя князя Вяземского, вступавшего в должность генерал-прокурора, Екатерина обмолвилась:
— Иной думает, для того, чтобы он долго был в той или другой земле, то везде по политике той его любимой земли учреждать должно, а все другие без изъятия заслуживают его критики.
То был знак опасности, которую не следовало недооценивать.
Как известно, Никита Иванович по натуре человек был эластичный. К осени он вернул доверие императрицы, но к делам внутренним его больше не допускали. Да и должность первоприсутствующего в Иностранной коллегии, на которую его вскоре назначили, никак не могла сравниться с постом канцлера, занимаемым его предшественником Бестужевым.
И вот по прошествии шести лет Екатерина сама вернулась к идее учреждения Совета. Тут было над чем призадуматься. С одной стороны, Никита Иванович и сам ратовал за утверждение власти мест государственных, с другой — мысль о том, что в Совете будут заседать он и Григорий Орлов, трутень, временщик, казалась Панину невыносимой. За прошедшие годы он слишком привык к своему положению единственного советника императрицы по делам внешнеполитическим, чтобы легко с ним расстаться. Имея немало тайных и явных недоброжелателей, Никита Иванович опасался — и, как мы скоро увидим, не без оснований, — что заседание Совета обернется для него новыми каверзами и неприятностями.
«Не ко времени эта война. Может, удастся все-таки не доводить дело до драки? До весны, когда турецкое войско сможет выступить в поход, остается почти пять месяцев. Прибегнуть к медиации союзнических дворов?» — с этими мыслями Никита Иванович уснул, но спал беспокойно, без удовольствия.
На следующее утро, спозаранку, когда Никита Иванович еще ежился под пуховым одеялом, к нему явился камердинер императрицы Федор Михайлович с запиской: «Прошу Вас мне сказать по совести, кого Вы думаете лучше посадить в Совет, о котором мы говорили. Напишите хотя сейчас на бумажке».
Федор Михайлович, служивший раньше истопником, исполнял Екатерины роль почтальона для особо доверительных посылок.
Чертыхаясь, Никита Иванович вылез из теплой постели. Дело оборачивалось нешуточным образом, надо было пошевеливаться.
Наскоро приведя себя в порядок, Никита Иванович принялся писать. Слова ложились на бумагу круглехонько, с уважительными завитушками.
«Я обязан Вашему Величеству великодушно сказать, — выводил Панин, — что от сегодня до завтра никак невозможно вдруг учредить Непременный совет, или конференцию, для течения дел и их отправления, да и сие на первый год истинно не нужно, а может быть затруднительно в рассуждении скорости времени, ибо на такое снование много дней пройти может в едином распоряжении обряда, по которому вести дела. Прошу Ваше Императорское Величество назначить в своих покоях чрезвычайное собрание, каковы в царствование Ваше уже бывали и каковы и прежде при предках Ваших бывали по всяким чрезвычайным происшествиям, да и в самое время Непременного Кабинета императрицы Анны I. А по сих основаниях и по сущей непорочности души моей во всех ее мыслях перед Вами приемлю смелость представить нужду настоящего совета в следующих персонах, чтоб оне, рассуждая между собой, рассматривали разные предметы дел и постановили перед очами Вашего Величества план первому на то движению, а именно: граф Григорий Григорьевич по особливой доверенности к нему и его такой же должной привязанности к славе, пользе и спокойствию Вашего Величества, как и по его главному управлению артиллерийским корпусом».
Тут Никита Иванович остановил перо, перечитал написанное и остался доволен. В числе членов Совета он назвал Захара Ивановича Чернышева, вице-президента Военной коллегии, генералов, которые могли быть назначены главнокомандующими, генерал-прокурора князя Вяземского — для финансов, себя, вице-канцлера князя Голицына и, наконец, фельдмаршала графа Разумовского, «ибо по обращению его при дворе его считают в доверенности у Вашего Величества, а тем самым тем более удостоверятся о согласии и единодушии предпринятых мер вследствие держащего Совета».
Дописав письмо, Панин запечатал его, не перечитывая, сунул в карман ливреи Федора Михайловича — и отправилось оно по длинным коридорам дворца прямо в покои императрицы.
Остаток дня Никита Иванович был хмур. Отчитал Остервальда, отменил урок танцев, которого Павел, скучавший в обществе взрослых, всегда ждал с нетерпением — на него допускался его задушевный приятель молодой князь Куракин, племянник Панина. За обедом Павел назло Панину не стал есть заказанного им омара, сваренного с уксусом и перцем, — плохо пахло. Панин ел, нахваливал и в назидание рассказывал о некоем министре Цинцендорфе, который столь тонкое обоняние имел, что мог, войдя в столовую, носом чуять, какое кушанье пересолено, а какое недосолено. Павел раскапризничался пуще прежнего, за что и был справедливо наказан — Никита Иванович не позволил ему идти в Эрмитаж на вечерний концерт, с которым великий князь связывал большие надежды. Вот уже две недели, как он не виделся с кокетливой фрейлиной Чоглоковой, своей давней пассией, — он начал с ней «махаться»[15], когда ему не исполнилось еще и одиннадцати лет.
15
«Махаться» на придворном жаргоне XVIII в. означало флиртовать, любезничать (от обмахивания веером). В журнале «Всякая всячина» был даже постоянный персонаж — ловелас Антон Махало.