Хан жадно пил бокал за бокалом. Тотт, подробно пересказав содержание «Тартюфа», перешел к «Мещанину во дворянстве».
— Что за странная фантазия у вашего Мольера? — промолвил хан. — Впрочем, мне непонятно и ваше общество. У нас все проще. Есть люди, которым по праву рождения суждено повелевать, и люди, рожденные повиноваться. Конечно, и у нас храбрый воин может стать эмиром, но шут наподобие вашего Журдена у нас невозможен. Честно говоря, он мне не понравился.
Барон промолчал. Вновь остро ощутив нелепость этого разговора, он предпочел оставить Керим-Гирея в заблуждении о том, что нравы и обычаи степных кочевников сравнимы с сословными предрассудками во Франции.
— Вот ваш Тартюф — другое дело, — воскликнул Керим-Гирей. — Во всех странах есть свои Тартюфы, а уж в Стамбуле что ни турок, то Тартюф.
Хан хрипло расхохотался.
— Я хочу, чтобы вы перевели для меня эту пьесу, — сказал он.
— Перевод будет представлен Вашему Высочеству моим переводчиком Рюффеном, — ответил барон.
На следующий день армия хана выступила в поход. За Керим-Гиреем последовали добровольцы-серденгечты. В переводе серденгечты значит «потерянные дети». Так называли себя воины-смертники.
Передовой отряд форсировал Ингул ночью, когда стоял мороз. Утром неожиданно потеплело, и переправа стала небезопасной. Татары, двигаясь по подтаявшему льду легким мелким шагом, благополучно перебрались на другой берег реки. Для спагов переправа явилась трудным испытанием. Многим из них страх мешал ступать равномерно, они останавливались и тут же проваливались под лед.
Когда переправа была закончена, хан был вынужден сделать привал, чтобы дать возможность обсушиться промокшим.
Несколько спагов собрались на берегу, пристально вглядываясь в черную воду проруби. Из их разговора Тотт понял, что в этом месте утонул их товарищ, имевший при себе значительную сумму денег. Прослышав об этом, бородатый казак-игнатовец тут же предложил за два цехина достать из-под воды кошелек утонувшего. Турки согласились. Казак мгновенно разделся, перекрестился и нырнул в прорубь. Вскоре он уже приплясывал на льду с мокрым кошельком в руке.
Успех игнатовца воодушевил турок, вспомнивших, что у утопичного остались еще пистолеты, украшенные серебряной насечкой. Не долго думая, казак предпринял второе путешествие под воду и, вынырнув, отдал добытые им пистолеты спагам. Затем, подхватив одежду, он помчался к палаткам своих сотоварищей, сверкая голыми ягодицами.
Весь день крымское войско двигалось по заснеженной пустынной равнине. За оттепелью неожиданно вновь ударил сильный мороз. Дыхание замерзало у рта, на усах повисали сосульки. К вечеру легко одетые спаги начали валиться из седел. Татары также плохо переносили холод, но никто из них не осмеливался жаловаться.
Войско понуро плелось за ханом, ехавшим с непокрытой головой и мерно покачивающимся в седле.
Дорогу указывали следы ушедшего далеко вперед авангарда и трупы замерзших воинов. В сумерках на горизонте показались столбы дыма. Это горели поселения Новой Сербии.
Вечером Тотт записал в дневник, что в первый день похода в татарской армии замерзло около тысячи воинов и не менее 30 тысяч лошадей.
Русский мороз не пощадил и Керим-Гирея. Когда наступило время ночлега, хан почувствовал сильный жар. Воспользовавшись ним обстоятельством, Тотт улучил несколько часов для сна в собственной палатке, которую по приказу хана разбили рядом с палаткой Керим-Гирея. Рюффен и Кустилье были уже там. Они лежали на утрамбованном снегу, закутавшись в волчьи шубы, и, несмотря из сильную усталость, не могли заснуть от холода и голода. Из полудремы Тотта вывел шум, поднятый одним из ханских слуг, который вошел в палатку и объявил, что его повелитель посылает барону подарок.
С почтительным поклоном он положил к ногам Рюффсна тяжелый мешок и вышел. Голодный Кустилье, не сомневаясь ни на минуту, что в мешке находится какое-нибудь блюдо с ханского стола, все же не решался покинуть нагретую шубу и дрожащим голосом умолял своего товарища развязать узел, который стягивал мешок После взаимных препирательств Кустилье все же выпростал руку и подтащил к себе подарок. Чтобы разглядеть его содержимое, он поднес раскрытый мешок к фонарю, висевшему на стойке палатки, — и вдруг завопил от ужаса.
В мешке лежала отрубленная голова. С громкими криками Кустилье выскочил из палатки, проклиная холод, голод и татарский юмор.
На следующий день мороз настолько окреп, что Тотт отморозил пальцы, не помогли и предусмотрительно надетые им две пары заячьих рукавиц. Армия медленно продвигалась вперед, держась между столбами дыма, которые по-прежнему маячили на горизонте, и силуэтом форта св. Елизаветы, оставшимся по левую руку.
На пути встречались огромные сигнальные башни, заваленные сеном и сучьями. Из-за внезапности нападения пограничная охрана не успела ими воспользоваться, чтобы поднять тревогу.
А жаль.
Войско Керим-Гирея было так деморализовано, что с русской стороны достаточно было бы двух или трех тысяч человек, чтобы татары потерпели катастрофу.
Единственным нетронутым селом, которое встретилось татарам на пути, оказалось Аджемка. Село располагалось на берегу маленькой речушки того же названия. Оно было большое, на 800–900 изб. Дома стояли пустые: мужики с бабами и детьми укрылись под стенами форта св. Елизаветы.
Однако даже обезлюдевшая Аджемка внушала татарам страх.
Хан запретил своим воинам ночевать в домах, опасаясь поджогов. Сам он, несмотря на то что болезнь принимала нешуточный характер, тоже ночевал в палатке.
Через два дня татары сожгли Аджемку дотла. Первыми занялись стога сена, соломенные крыши домов. Огонь вспыхнул так дружно, что факельщики, поджигавшие крыши, едва успели унести ноги.
Падающие с неба мокрые хлопья снега смешивались с сажей и пеплом, застилая солнце, тусклые лучи которого едва пробивались сквозь пелену черного снега. Падая на землю, сажа и пепел превращались в грязно-серое месиво, поскрипывавшее под копытами лошадей.
Пепел ста пятидесяти сожженных украинских сел и деревень ветер отнес за двадцать верст на территорию Польши. Только с появлением крымцев поляки поняли, почему белый снежный ковер, окутавший их поля и перелески, внезапно почернел.
Армия Керим-Гирея тащилась в грязной пелене. По мере того как она приближалась к польской границе, ее обоз разрастался, пополняясь награбленной на Украине добычей. Только на территории Польши обнаружили, что большая часть ногаев под покровом ночи и темноты исчезла неизвестно куда, не желая делиться добычей с татарами.
Барон Тотт был по характеру типичным изгоем — нервный, завистливый, обиженный на всех и на вся. Он ненавидел Габсбургов, лишивших его родового имения. Презирал конфедератов. Фанаберия турок смешила его. Однако к потомкам Золотой Орды он питал какую то противоестественную слабость.
Посмотрите, как они терпеливы и ловки, — говорил он Рюффену, указывая хлыстом на молодого татарина, ехавшего на каурой кобыле. Из двух мешков, притороченных к седлу, высовывались головы малолетних детей. Впереди сидела заплаканная девушка лет четырнадцати, сзади на крупе лошади примостилась ее мать. Отец этого несчастного семейства ехал верхом на одной из запасных лошадей, сын — на другой.
— Как внимателен и добр этот пастырь! — воскликнул Тотт. — Ничто не может избежать его заботливого взгляда. Собрать, возглавить, снабдить провизией, тесниться самому для того, чтобы облегчить путь для рабов, ничто, кажется, не тяготит его.
Рюффен посмотрел на Тотта с плохо скрытым отвращением и пробормотал:
— Одумайтесь, барон. Что вы несете? Как можно оправдывать этот мерзкий грабеж?
Он пришпорил коня и помчался вперед.
Тотт только пожал плечами.
У самой границы наткнулись на большое украинское село Красникове. Жители его оказали героическое сопротивление. Меткие выстрелы из близлежащего леса наносили татарам заметный урон.
В лес войти крымцы боялись, опасаясь засады. Горстка героев была уничтожена игнатовцами. Когда хан издали наблюдал за жесткой рубкой, в глазах его горели огоньки ностальгии по былым славным временам.