— Я предшествую весне и незаметно готовлю ее приход. Ваши груды, как и мои, обращены в будущее: вы заботитесь о том, чтобы завтрашний день России был светлым и спокойным. В знак нашего сходства примите мой дар.
С этими словами Февраль вручил Никите Ивановичу бриллиан товую табакерку с вензелем императрицы.
— Ensuite de quoi je Vous promet de devenir utile, car je sins admis dans toutes les Cours de l'Europe[38].
Такую же табакерку Март, месяц воинственный, вручил Захару Чернышеву.
Апрель обратился к хорошенькой фрейлине Екатерине Зиновьевой:
— Si Vous étiez Europe, tout de suite je Vous enleverai sur lc taureau de mon embléme et Vous auriez la gloure d'avour fixér ie mois d'Avril, le plus inconstant de l'annére[39].
Протянув ей зеркало в золотой оправе с эмалью, он сказал:
— Вы будете счастливы. Поверьте, это не первоапрельская шут ка, это правда.
Катенька Зиновьева, которой лишь недавно пошел тринадцатый год, с восторгом посмотрелась в зеркало, на обратной стороне которого была нарисована цыганка, предсказывающая судьбу. В тот миг она искренне верила, что будет счастлива. Могла ли она знать, что совсем скоро в жизни ее произойдут перемены трагические?
Стоявший рядом с Зиновьевой Григорий Орлов также вряд ли подозревал, что вскоре судьба свяжет его нерасторжимыми узами с этой хорошенькой девочкой.
Приняв из рук робкого кадета, объявившего по-французски, что он месяц Октябрь, осыпанную бриллиантами золотую вазу, на дне которой плескалась вода, он наклонился к Катеньке, бойко переводившей ему на родной язык:
— Позвольте преподнести вам эту вазу. Она наполнена водой реки, заставлявшей древних героев забыть о печали, которую они испытывали, когда обстоятельства мешали им блистать на поле боя.
Вот уже несколько месяцев Орлов просился в действующую армию, Екатерина и слушать не хотела о долгой разлуке.
Наконец все подарки были розданы. Общество перешло в соседний зал. По дороге рассмешили Церера и Бахус. Они разыскали в толпе гофмаршала Голицына и принялись прыгать вокруг него.
— Друг мой Изобилие, вы тоже надели маску, — сказала Церера.
— L'Abondance, bonjuour, allons-nous rejouir[40] — поддержал ее Бахус.
— Бонсуар, — отвечал Голицын добродушно. Тучный и веселый, он был известен тем, что обладал способностью засыпать даже на балах.
— Вы забыли ваш рог изобилия, — обратился к Голицыну Бахус.
— Но, Бахус, мы, кажется, ошиблись, — подхватила Церера. — Это же не Изобилие.
— Но где же оно? Во многих странах Изобилие спит.
— Но не в России, — шепнул Генрих Екатерине, показывая взглядом на великолепное убранство бального зала.
— Как можно спать на балу, — возмутилась Церера. — Извольте бодрствовать!
И она вручила Голицыну бриллиантовую табакерку, полную нюхательного «абаку.
Зал, в который императрица и принц вошли вслед за Аполлоном, был только что закончен отделкой. Придворный архитектор Антуан Ринальди украсил его деревянными панелями и убрал голубым штофом. Просторное, овальное в плане помещение освещали две с половиной тысячи свечей. В стенах были сделаны двадцать ниш, укрывавших накрытые для ужина столы. Ниши украшали причудливые декорации кисти профессора Академии художеств Козлова. Они изображали смену времен года. На галерее четыре оркестра исполняли музыку, специально сочиненную маэстро Траэтто, придворным капельмейстером.
После ужина Диана с нимфами и времена года представили небольшой балет, поставленный месье Нэденом, придворным преподавателем танцев.
В полночь при звуках фанфар публике вновь явился Аполлон. Все взоры обратились к нему.
— Парте, — произнес Ушаков.
И начался бал. Пока молодежь танцевала, Екатерина с Генрихом смотрели в импровизированном театре французскую комедию «Оракул».
— Я поражен успехами, которые сделало просвещение в вашей стране, — заметил Генрих Екатерине после окончания пьесы.
— Вы весьма любезны, принц, — отвечала императрица. — Моя мечта — дать России новую породу людей, которые будут способны на самые великие дела.
Произнося эти слова, императрица показала рукой на неотлучно следовавшего за ней Аполлона. Что ж, в каком-то смысле она была права. Ушаков действительно оказался дельным малым. Через двадцать лет он успешно выступал в роли подручного Степана Ивановича Шешковского, придворного кнутобойцы.
Степан Иванович был им очень доволен.
В начале декабря Генрих снова засобирался в Берлин, но был отправлен в Москву.
Вернувшись в северную столицу в конце декабря, он нашел, что и его отсутствие произошли большие перемены. Из Константинополя пришел наконец ответ на письмо Румянцева к визирю, в котором султан продолжал настаивать на том, что мирные переговоры возможны лишь при условии посредничества со стороны Берлина и Вены. Однако упрямство турок только усилило решимость русского двора договариваться напрямую. Прусско-австрийская медиация была решительно отвергнута.
Прочитав письмо Екатерины от 9 декабря, в котором императрица вполне определенно развеяла надежды Фридриха вклиниться в ход мирных переговоров, король обратил особое внимание на следующий пассаж:
«Я должна здесь обратить особое внимание вашего Величества на то, что возвращение моего министра Обрескова должно последовать прежде открытия переговоров, даже прежде всякого приступа к делу. Давши мне это удовлетворение, необходимое для моей личной славы и для блага моей страны, если турки захотят отправит, своих уполномоченных в какую-нибудь местность Молдавии или Польши, то я отправлю туда своих и буду смотреть как на добрую услугу Вашего Величества, если Вы прикажете Вашему министру в Константинополе расположить Порту к этому».
В письме излагались также русские условия мира.
— У меня волосы встали дыбом, когда я получил русские мирные предложения, — воскликнул король, прочитав письмо Екатерины.
Генрих бросился к Панину, но Никита Иванович резонно отвечал, что русские условия мира еще в октябре были доведены до сведения Берлина и тогда у Его Величества не только не встали волосы дыбом, но он изволил признать их весьма умеренными.
— Что пугает Вас? — вопрошал Панин, мягко улыбаясь. Присоединение Крыма? Незначительные ректификации границы на Кавказе? Свобода мореплавания по Черному морю?
— Судьба Молдавии и Валахии, — отвечал Генрих. — Его Beличество мой брат считает, что уступка России Дунайских княжеств будет сочтена Австрией вредной для своих интересов.
— Но никто не говорит о присоединении Дунайских княжеств к России, — отвечал Панин. — Молдавия и Валахия должны стаи, независимыми от турок.
Генрих промолчал. Расстались холодно.
Принц приуныл. Однако Фридрих не заслуживал бы своей репутации искусного дипломата, если бы для третьего акта пьесы, которую он разыгрывал, у него не оказался припасенным совершенно новый поворот в сюжете. Сначала полунамеками, потом все более прямо Сольмс и Генрих начали подводить разговор к обсуждению польской смуты. Заняв Ципское графство, Австрия уже подала при мер, почему бы другим европейским державам не последовать ему и не удовлетворить свои интересы за счет Польши?
Реакция русских озадачила Генриха.
Императрица по своему обыкновению уклонялась от прямого разговора, сводя все к шутливым речам.
Захар Чернышев с солдатской прямотой говорил:
— А почему бы и Вам не взять епископство Вармийское? Надо уж всем взять что-нибудь.
Что касается Никиты Ивановича Панина, то он своего недовольства поступком австрийцев не скрывал.
31 декабря 1770 г. Сольмс с прискорбием сообщал королю:
«Говорил я также с этим министром о территории, занятой австрийцами в Польше. Он очень смеялся над призрачностью этого факта, будучи того мнения, что если венский двор и позволяет себе подобные выходки, то Вашему Величеству и России скорее должно помешать ему, чем следовать его примеру; что касается его, то он никогда не даст своей государыне совета завладеть имуществом, им не принадлежащим. Наконец, он меня просил не говорить в этом тоне во всеуслышание и не поощрять в России идеи приобретения на основании того, что поступать так удобно».
38
«Обещаю впредь быть Вам полезным, так как я принят при всех европейских дворах»
39
«Если бы Вы были Европой, я немедленно похитил бы вас, увез на спине быка, который является моим знаком,