Рескрипт императрицы застал Алексея Михайловича в Яссах. Слог его был тревожен. «В случае затяжки войны дела империи будут находиться в самом важном и нежном кризисе, какого со времен императора Петра I для России не настояло», — признавала императрица.
На плечи Алексея Михайловича легла огромная ответственность. Волею обстоятельств он был выдвинут на передний рубеж дипломатической борьбы. Еще до «разрыва» Фокшанского конгресса Обресков по собственной инициативе и с согласия Румянцева зондировал почву относительно возможности продления перемирия и продолжения мирных переговоров. Договориться с турками, не заинтересованными в продолжении военных действий, оказалось нетрудно. 7 сентября 1772 г. Румянцев получил от великого визиря Мохсен-заде предложение продлить перемирие еще на шесть месяцев и возобновить прерванные переговоры. Румянцев немедленно дал согласие не возобновлять военных действий до 20 октября.
21 сентября Совет решил назначить Обрескова единственным представителем России на новом мирном конгрессе с Турцией. Ему пыли направлены инструкции, носившие компромиссный характер и главном, крымском вопросе. В обмен на признание за Россией права гарантировать «вольность и независимость» татарского народа Совет согласился на «некоего рода инвеституру» Порты на назначение новых крымских ханов. Уступка эта была плодом усилий Панина, стремившегося таким образом «поразвязать руки» Алексею Михайловичу. Понимая огромную сложность предстоящих переговоров, Панин предельно четко сформулировал задачу, стоявшую перед Обресковым: подготовить текст мирного договора к подписанию таким образом, чтобы «легчайшие артикулы всех трех базисов приносимы были на жертву одержания важнейшего артикула». Обрескову предписывалось «пройти порознь, одно по другом, все частные требования наши, дабы уступкою в одном облегчить одержание другого».
Некоторая свобода, обеспеченная заботами Панина, определила образ действий Обрескова. «Я, милостивый государь мой, не вступая в объяснение резонов, для чего я таким или иным образом каждое дело предлагаю, зная прямую цель, добираюсь до оной теми способами, которые мне способность моя дозволяет», — писал Обресков Панину из Бухареста.
Надо сказать, что Алексей Михайлович вполне справился с возложенной на него сложнейшей задачей. Бухарестские переговоры явились высшим достижением, пиком профессиональной деятельности Обрескова, звездным часом, который был подготовлен долгими годами самоотверженного труда. Конгресс, на котором приняли текст исключительно выгодного для России мирного договора, поставил имя Обрескова в число выдающихся русских дипломатов и дал ему право на благодарную память потомства.
Вести переговоры с турецкой стороны поручили реис-эфенди Абдур-Резаку. Отдавая должное природному уму и осведомленности турецкого дипломата, Обресков вместе с тем понимал, что этот человек, как и его предшественник Осман-паша, был скован по рукам и ногам Портой, к которой должен был обращаться по самому ничтожному поводу. «Реис-эфенди весьма осторожно поступает: после каждой конференции отправляет к визирю нарочного и обыкновенно через трое суток ответы получает, да и при себе имеет двух советников, приданных ему от Порты, без сношения с которыми ни на что не решается», — доносил Обресков Панину.
При проверке полномочий не обошлось без обычных в таки» случаях недоразумений. И Обресков и Абдур-Резак имели «характер» полномочных послов, но Алексей Михайлович состоял членим Коллегии иностранных дел, а Абдур-Резак числился руководителем турецкой внешней политики. Визирь потребовал повышения Алексея Михайловича в чине. Обресков обиделся. «Я что по сие время не получил, то, конечно, не по посторонним каким-либо предстательствам и домогательствам», — писал он в Петербург. Панки предписал Алексею Михайловичу объяснить туркам, что он — член Коллегии иностранных дел и равен Абдур-Резаку, который ведал иностранными делами под управлением великого визиря.
В качестве места проведения мирного конгресса турки предложили Бухарест. С русской стороны ввиду наступавших зимних холодов и благожелательного отношения Дунайских княжеств к русским войскам это возражения не вызвало.
15 октября 1772 г. Обресков прибыл к месту переговоров. Христофор Иванович Петерсон, вновь определенный к нему для исправления обязанностей церемониймейстера, записал в свой журнал: «При многочисленном всякого звания народе, как радостию, так и любопытством влекомом и карету его окружающем, ехал он с часу времени при непрестанном колокольном звоне и игрании на разных инструментах. Но как темнота начала прибавляться, то несены бы ли пред каретою его факелы».
Абдур-Резак торопился в Бухарест из Рущука. Однако Обресков, рассчитывавший со дня на день получить известие о заключении договора с татарами, который должен был облегчить переговоры по крымскому вопросу, просил его «помешкать», дабы «дома в Бухаресте могли быть вполне готовы».
Абдур-Резак прибыл в Бухарест 26 октября. Через три дня открылись заседания мирного конгресса.
Обресков в карете, заложенной парадным цугом, в сопровождении многочисленной свиты выехал в 11 часов утра в резиденцию, от веденную для переговоров. У входа русского посла встречали советники посольства и переводчики, среди которых можно было видеть Левашова, Мельникова, Яблонского и других сотрудников константинопольского посольства. С раннего утра они занимались освидетельствованием полномочных грамот и сличением их копий с подлинниками. Вслед за Обресковым верхом на коне прибыл Абдур-Резак.
В «каморе отдохновения», отведенной для каждого посла, Обресков, знакомый с обычаем турок не снимать головного убора но время переговоров, «приказал всем его окружающим надеть шляпу, что и самим Его Превосходительством учтено было». Одновременна войдя в конференц-зал, послы «сели на приуготовленные для них две канапе, между которыми поставлен стол, покрытый красным сукном и золотым галуном обложенный. А свиты их стояли несколько уступя, одна против другой. Несмотря на столь великое число людей, в помянутом зале тогда находившихся, царствовала, однако ж, в оном великая тишина».
Приветственные речи говорили каждый на родном языке. Речь Абдур-Резака на итальянский переводил драгоман Порты Караджа. Глядя на старого знакомца, Алексей Михайлович невольно вспомнил день объявления войны, когда тот же Караджа никак не мог от пол нения перевести ответ Обрескова великому визирю. Прошли долгих четыре года, полные лишений и смертельной опасности, а старый драгоман по-прежнему от нервного напряжения путал слова, поминутно поправлялся и уточнял смысл сказанного. Обресков старательно вслушивался в перевод речи Абдур-Резака и думал о том, какой рискованной была должность переводчика при Порте: любая ошибка могла стоить Карадже головы.
На первой конференции успели обсудить вопрос о продлении перемирия. Турки, у которых «великий побег» из армии продолжался до весны, настаивали на шестимесячном сроке. Обресков, имевший предписание заключить перемирие на короткий срок, пустился в долгие препирательства, но спорил нехотя, скорее для того, чтобы испытать упорство Абдур-Резака. Перед началом конгресса Румянцев информировал его о том, что русская армия также будет не в состоянии возобновить военные действия раньше марта. Изрядно помучив турецкого посла, Алексей Михайлович дал согласие продлить перемирие на шесть месяцев, а затем прибавил еще девять дней, предложив считать сроком окончания перемирия день весеннего равноденствия. Суеверный, как все турки, Абдур-Резак сразу согласился, заявив, что «этот день почитается у мусульманских народов как счастливый».
К делу приступили на второй конференции, состоявшейся 3 ноября. Поудобней устроившись на канапе напротив Абдур-Резака, Обресков принял из рук Пиния грамоту, содержащую подготовленные в Совете «Основания мира», прокашлялся и зачитал их размеренным, твердым голосом:
«1. Отнять все причины, производящие худое согласие, да и самую вражду между двумя империями и сделать твердый и навсегда прочный мир.
2. Надлежит сделать удовлетворение со стороны Блистательной Порты за все убытки, причиненные России настоящею войною, без всякой законной причины объявленною.