Российский посол отвечал, что для английских переводчиков такое постановление сделано.
— Так мы и для российских учредить сие можем, — сказал реис-эфенди».
В результате в проекте мирного договора появилась статья: «Переводчики, служащие при российских министрах, в Константинополе находящихся, какой бы нации они ни были, поелику суть люди, в государственных делах упражняющиеся, следственно, и обеим империям служащие, должны быть уважаемы и трактуемы со всякой благосклонностью, а в налагаемых же на них от начальников их делах не должны они быть ответчиками».
Уступчивость турецкого посла вызвала необоснованные надежды в Петербурге.
«Я ни под каким видом не хочу, чтобы мне турки предписали, какой род кораблей мне иметь или не иметь на Черном море. Турки биты, не им России предписывать законы, в противном случае еще могут отведать щастие, законов не хочу», — писала императрица в записке, направленной Совету 3 января 1773 г. Особое негодование у Екатерины встретил отказ турок признать Керчь и Еникале собственностью Россищ «Что касается до Керчи и Еникале, то мы их не от них получили, мы оное завоевали у татар. Они нам их после уступили трактатом. Зачем нам турецкое их согласие? Предать этот артикул в трактате молчанию всего лучше и его более не предлагать. А если требовать будет турецкий посол, чтоб о нем трактовать, то Обресков может ему сказать, что они приказании более не имеют».
В начале января ход бухарестских переговоров рассматривался и Совете. В рескрипте, отправленном на имя Обрескова 10 января 1773 г., ему предписывалось уступить Турции «все города и крепости на Кубани… исключая из того один остров Тамань[41], который нужен к беспосредственному сообщению крымских татар с ногайскими ордами». В случае, если Порта не удовлетворится этим, Обресков должен был «еще и на самом Таманском полуострове отдать в диспозицию и владение Порты в углу оного к Черному морю достаточное место к построению крепости и к снабжению оной нужными угодьями». Рекомендуя Обрескову «отпотчевать Порту одними кубанскими крепостями», Совет требовал проводить твердую линию в вопросе о мореплавании в Черном море: «Мы в свободе мореплавания никакого исключения дозволить не можем».
Впрочем, упреков в адрес Алексея Михайловича в Петербурге пока не высказывалось. «Апробуя придуманные Вами самими и реис-эфенди предложенные уже артикли сверх инструкции, охотно признаем мы в оных плод персонального Вашего усердия и отменного знания дел наших с Портою», — значилось в отправленном и Бухарест рескрипте.
Милостивые слова рескрипта императрицы не обрадовали Алексея Михайловича. За то время, пока курьеры ездили из Бухареста в Петербург и обратно, обстановка изменилась. В конце декабря Абдур-Резак получил новые инструкции, и поведение его резко изменилось. Неожиданно он взял назад все уступки, на которые пошел при обсуждении вопросов о крымских крепостях, об Азове и море плавании на Черном море. В срочной депеше Панину Алексей Михайлович сообщал, что пятнадцатая конференция «была несколько похолоднее предыдущих, а самая последняя, шестнадцатая, — уже и совсем на прежние не походит».
Обресков, поддерживавший и в Бухаресте постоянную переписку с Зегеллином и Тугутом, счел, что турки изменили свое поведение в надежде на «диверсию шведской короны, которую находящийся там министр одного двора с помощниками других дворов представляет скорою и сильною, а притом станется, что сему споспешествовало еще дошедшее до знания Порты случившегося на Дону или же спознание турецким послом о выводе из здешнего края многих полков, из чего он может быть заключает быть большой нужде в других местах». Подозрения Обрескова были вполне обоснованны. Послы Австрии и Пруссии в Константинополе методично внушали Порте, что шведская угроза и осложнившиеся обстоятельства внутри страны вынудят Россию смягчить свои условия мира.
Однако и между Австрией и Пруссией не было единомыслия. Пруссия стремилась к скорейшему окончанию русско-турецкой войны, но с наименьшими выгодами для России, Австрия же всячески старалась затянуть ее. Зегеллин не замедлил сообщить Обрескову мотивы, которыми руководствовался его австрийский коллега. «Иногда я подозреваю, — писал он Обрескову, — что его двор не будет возражать, если война продолжится, возможно, из собственных интересов, ибо Белград и Сербия — кусок, который им хотелось бы получить».
Однако имелись и другие обстоятельства, которые усиливали непримиримость Порты. После сожжения турецкого флота при Чесме турки не расставались с мечтой о реванше. Осенью 1772 г. они начали сосредоточивать свои военно-морские суда, разбросанные в Босфоре, в Мраморном и Адриатическом морях, у берегов вассального Туниса, с тем чтобы одновременно напасть на русский флот с двух сторон и прорвать блокаду Дарданелл. Но А. Г. Орлов и Г. А. Спиридов разгадали замысел турок и двумя ударами — в Патрасском заливе и в египетском порту Дамьетта — разрушили их. Правда, случилось это в конце октября 1772 г., и в декабре Абдур-Резак еще не мог знать о крушении этих коварных замыслов.
Естественно, в такой обстановке Алексея Михайловича не могла не тревожить чрезмерная уверенность высших петербургских сфер и успехе переговоров и скорейшем заключении мира. Двусмысленность создавшегося положения не прошла мимо внимания Румянцева, который, кстати сказать, весьма сочувственно относился к Обрескову и высоко ценил его дипломатические качества. «Там (т. е. в Петербурге. — П. П.) разумеют искреннюю склонность турков к нашим мирным предложениям и уже льстятся видеть вскоре момент счастливого оных утверждения. Судите, сколько вдали вещи в другом образе могут представляться, нежели как мы их ощущаем под глазами», — писал он Обрескову.
Алексей Михайлович также находил, что в столице смотрят на создавшееся положение слишком оптимистично. Особую тревогу вызывало у него распоряжение императрицы о переводе части войск из Дунайских княжеств на финляндскую границу. «Не надлежало бы, — писал он Румянцеву, — предводительствуемую Вашим Сиятельством армию уменьшать, дабы вы возмогли неприятеля по-прежнему на миролюбивые мысли возвратить и склонить на уступку того, на что теперь он с толикою претительностию взирает».
Обрескову оставалось надеяться лишь на собственную сноровку и осведомленность. Заметив, что Абдур-Резака тревожит приближающийся срок окончания перемирия, он всячески уклонялся от обсуждения этого вопроса. Когда же в конце января Абдур-Резак потребовал решительного ответа, будет ли продлено перемирие на срок после 9 марта, Обресков заявил:
— Мирный конгресс продолжаться может и во время военных действий. Немало случаев известно, когда в одном месте бывает конгресс и производится негоциация, а в другом действуют армии.
При этих словах Абдур-Резак даже в лице изменился, но обсуждать русские условия мира по-прежнему отказывался. Вплоть до конца января 1773 г. он утверждал, что все еще не получал ответ от Порты на запрос, отправленный им одновременно с Обресковым.
31 января 1773 г., на двадцать шестой конференции, Алексеи Михайлович решился для ускорения дела немного приоткрыть карты.
— Ежели для удостоверения безопасности блистательной Порт не довольно тех мест, коими она на Кубани владеет, — заявил он, — то сверх оных может она избрать равно на кубанском берегу, выключая Тамань, другое какое место и построить на оном крепость.
Подобное предложение ни в коей мере не удовлетворило турецкого посла.
— Нет такой крепости ниже такого места, — отвечал он, — которое могло бы равняться с Керчью и Еникале, и поэтому необходимо, чтобы они оставались во владении Порты для удостоверения собственной ее тишины и безопасности.
В итоге последовавших затем длительных, но бесплодных дискуссий Обресков объявил Абдур-Резаку последнюю уступку России.
— Я хотя и не имею на то повеления от двора моего, — сказал он, — а последуем только миролюбивым его намерениям, сам от себя предлагаю Блистательной Порте место для построения таковой крепости, лежащей между Таманским полуостровом и берегом Крыма.